Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Я поклонился и стал расхваливать моего друга:

— Я восхищен тем, что вы воздаете должное великим талантам графа!

Король промолчал, словно желая этим показать, что слова мои ему неприятны. Потом он открыл окно и, протянув руку, сказал:

— Дождь кончился.

На затянутом небе начала проглядывать луна. Вскоре явился Вольфани:

— Все готово, ваше величество.

— Подождем, пока стемнеет, — тихо сказал король.

Из глубины кухни, где было уже совсем темно, доносились голоса: дон Антонио Лисаррага и дон Антонио Доррегарай говорили о военном искусстве. Они вспоминали выигранные битвы и строили планы новых побед. Заведя речь о солдатах, Доррегарай расчувствовался. Он высоко ценил спокойное мужество кастильцев, храбрость каталонцев и пыл наваррцев. Вдруг чей-то властный голос прервал его:

— Наваррцы — самые лучшие солдаты на целом свете!

По другую сторону очага медленно поднимается сгорбленная фигура старого генерала Агирре. Красноватые отблески пламени колыхались на его морщинистом лице, а глаза горели из-под темных седых бровей юношеским огнем. Дрожащим голосом, волнуясь, как мальчик, он продолжал:

— Наварра — вот истинная Испания!^{92} Преданность, вера и героизм там незыблемы с тех времен, когда она была великой державой.

В голосе его слышались слезы. Этот испытанный солдат был тоже человеком старого закала. Должен признаться, я восхищаюсь этими чистыми душами — они всё еще верят, что счастливая судьба народов зависит от их древней, суровой доблести. Я восхищаюсь ими и вместе с тем жалею их, потому что народы, как женщины, счастливы только тогда, когда позабывают о том, что именуется долгом. В этом проявляется эгоистический инстинкт грядущего, который лежит по ту сторону добра и зла и побеждает самое смерть. Не приходится сомневаться, что настанет день, когда в памяти живых всплывет тот тяжкий приговор, который они вынесли еще нерожденным на свет. Какой это кладезь мудрости — человек, решившийся надеть колпак с бубенцами на желтый череп, наполнявший сумеречными раздумьями души старых отшельников! Какой это кладезь мудрости — тот, кто, поправ закон всего сущего, высший закон, который един для муравьев и для небесных светил, отказывается в эту счастливую эру дать жизнь и готовится к смерти! Разве это не было бы самым забавным способом прекратить существование рода человеческого на земле, подобно апофеозу Сафо и Ганимеда.

Пока я предавался всем этим мыслям, стало совсем темно и свет луны озарил амбразуру окна. Скалы вдоль дороги выглядели грозно, а с ближайших гор в ночной тишине доносился шум низвергающихся потоков. Окно было открыто, и в комнату проникала струя свежего сыроватого воздуха, вслед за которой, словно смиряя ее, из очага поднимались горящие языки пламени. Дон Карлос сделал нам знак следовать за ним. Мы вышли и некоторое время шли пешком, пока не достигли скалистого ущелья, где нас дожидался вестовой с нашими лошадьми. Дон Карлос вскочил в седло и погнал лошадь галопом; мы последовали его примеру. Когда мы проезжали мимо часовых, во тьме послышался окрик:

— Кто идет?

— Карл Седьмой! — крикнул в ответ солдат.

— Чей отряд?

— Бурбона.

Нас пропустили. У ворот города нам пришлось снова оставить лошадей на попечение вестового и, соблюдая все предосторожности, идти пешком.

Мы остановились перед домом с решетками. Это был дом моей прелестной танцовщицы, которая стала герцогиней Уклесской. Мы тихо постучались, и дверь открыли… Нас встретил какой-то человек; светя нам большим железным фонарем, он повел нас, открывая одну дверь за другой и оставляя их потом все открытыми. Несколько раз человек этот с любопытством нас оглядывал. Я тоже стал всматриваться в него — лицо его мне показалось знакомым. У него была деревянная нога; роста он был высокого, худощавый, смуглый; глаза цыгана, лысина и профиль Цезаря. И вдруг, заметив движение, которым он приглаживал волосы на висках, я все вспомнил: Цезарь с деревянной ногой был не кто иной, как знаменитый пикадор, большой щеголь, завсегдатай классических пирушек, в которых принимали участие певцы и аристократы. Давным-давно еще ходили слухи, что он заменил меня в сердце знаменитой танцовщицы. Я никогда не делал попыток эти слухи проверить, ибо считал своим долгом странствующего рыцаря относиться с уважением к маленьким тайнам женских сердец. С великой грустью вспомнил я былые счастливые времена! У меня было такое чувство, будто я проснулся вдруг от стука этой деревянной ноги, в то время как мы проходили широкими коридорами, стены которых украшали старинные эстампы, изображавшие историю любви доньи Марины и Эрнана Кортеса.^{93} Сердце мое все еще трепетно билось, когда в дверях показалась герцогиня.

— Приехала? — спросил дон Карлос.

— Сейчас прибудет, ваше величество.

Герцогиня хотела пропустить короля вперед, но он со всей галантностью этому воспротивился:

— Сначала пусть пройдут дамы.

Мы очутились в просторной зале, освещенной канделябрами на консолях; на эстраде, пол которой сверкал, стоял диван, а перед ним горела медная жаровня с ножками в виде львиных лап. Грея над жаровней руки, дон Карлос сказал: