Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Вольфани пошевелил повисшей рукой. Силясь произнести какие-то слова, он только хрипел. Решив, что он умирает, мы переглянулись. Хрип возобновился, на губах несчастного выступила пена. Из затуманенных глаз хлынули слезы и полились по желтоватым, восковым щекам. Дон Карлос говорил с ним, как с ребенком, внушительно и вместе с тем нежно:

— Сейчас тебя перенесут домой. Хочешь, чтобы Брадомин с тобой шел?

Вольфани молчал. Король отозвал нас в сторону, и мы стали тихо говорить втроем. Сначала, как подобает добрым христианам, мы потужили о горе бедной Марии Антониетты. Потом мы все трое сошлись на том, что это конец. И обсудили, как лучше перенести умирающего, чтобы избежать лишних разговоров. Герцогиня заметила, что слуг ее посвящать не следует, и после некоторых раздумий мы решили поручить все Рафаэлю и Ронденьо. Цезарь с деревянной ногой вошел в комнату, пригладил волосы и сказал пришепетывая:

— А может быть, все это от вина?

Герцогиню слова эти привели в негодование, и она приказала ему молчать. Цезарь все с той же невозмутимостью продолжал приглаживать волосы:

— Не волнуйтесь. Графа Вольфани отнесут два сержанта, те, что живут на чердаке дома. Это люди верные. Они сделают вид, что явились прямо с дороги. Хорошо?

Мы переглянулись, и король тут же ответил:

— Хорошо!

Мы вернулись туда, где оставили лошадей. Король не мог скрыть своего горя. Он то и дело сокрушенно повторял:

— Бедный Вольфани! Это был преданный друг.

Некоторое время слышно было только цоканье копыт. Луна, ясная зимняя луна освещала заснеженную пустыню Монте-Хурра. Ветер, порывистый и холодный, дул нам навстречу. Дон Карлос стал что-то говорить, но порывом ветра голос его уносило куда-то в сторону. Я с трудом разобрал слова:

— Как по-твоему, он умрет?..

Приставив кулак ко рту, я крикнул:

— Боюсь, что да, государь!

Эхо донесло до нас невнятные, бесформенные слова. Дон Карлос умолк и за всю дорогу больше ничего не сказал. Мы сошли с лошадей у самого хутора, возле груды камней, и, передав поводья сопровождавшему нас вестовому, пошли пешком. У дверей мы остановились и несколько мгновений глядели на освещенные луной черные тучи, которые гнал ветер.

— И чертова же погода! — пробормотал дон Карлос.

Он последний раз посмотрел на грозное небо, которое предвещало метель, и вошел в дом. Не успели мы переступить порог, как услыхали голоса, которые о чем-то спорили. Я успокоил короля:

— Не обращайте внимания, государь. Это кричат будущие солдаты.

Дон Карлос снисходительно улыбнулся:

— А ты знаешь, кто они такие?

— Догадываюсь, государь. Вся королевская штаб-квартира.

Мы вошли в отведенную королю комнату. На столе горела лампа, кровать была покрыта роскошным покрывалом из кротовых шкурок; между двумя плетеными креслами стояла жаровня; из-под пепла вырывались языки пламени. Усевшись в кресло, дон Карлос сказал мне с ироническою усмешкой:

— Ты знаешь, Брадомин, что сегодня вечером мне рассказывали про тебя всякие ужасы. Говорят, твоя дружба приносит несчастье. Меня умоляли тебя удалить.

— По всей вероятности, это была дама, государь, — улыбаясь, сказал я.

— Дама, которая тебя никогда не видала. Но она говорит, что бабушка ее всю жизнь проклинала тебя, как исчадие рода человеческого.

Меня разобрал смутный страх:

— А кто была эта бабушка, государь?

— Римская княгиня.

Пораженный, я замолчал. Это было самое печальное воспоминание моей жизни, и, всплыв, оно леденило мне душу. Я вышел из комнаты в смертельной тоске. Ненависть, которую старуха завещала своим внучкам, напомнила мне о первой, самой большой в моей жизни любви, которую навсегда отняла у меня безжалостная судьба. С какой грустью вспомнил я мои молодые годы, прожитые на итальянской земле, время, когда я служил в дворянской гвардии его святейшества папы. Именно в те годы, однажды ранней весной, когда в воздухе раздавался звон колоколов и слышен был запах только что распустившихся роз, прибыл я в древний епископский город и во дворец княгини, которая приняла меня, окруженная своими дочерьми, так, словно это был дворец любви. Воспоминания эти заполонили мне душу. Прошлое, тревожное и бесплодное, обрушило на меня свои горькие воды, и я тонул в них.

Мне захотелось остаться одному, я вышел в сад и долго бродил там в тишине, наедине со своей тоской, при свете луны, бывшей некогда свидетельницей моей любви и славы. Слушая, как шумят разлившиеся от дождя ручьи, я думал о своей жизни, то клокочущей, раздираемой страстями, то немой и бесплодной, как высохшее русло реки. И так как луна не рассеяла моих мрачных мыслей, я понял, что напрасно ищу забвения в тишине, и, смиренно вздохнув, вернулся в королевскую штаб-квартиру, к своим добрым друзьям.

Ах, горько в этом признаваться, но карты целительнее для скорбной души, чем свет бледной луны!

Пропел петух, горнист протрубил зорю, и, оставшись в выигрыше, я снова погрузился в глубокое раздумье. Вскоре явился адъютант сказать, что король меня ждет. Я нашел дона Карлоса за чашкою кофе. Он был уже при шпорах и сабле.

— Ну вот мы и вдвоем, Брадомин!

— Слушаю вас, государь.