Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Что мне прикажете делать? Снимать берет?

— Не надо, сеньор, — едва слышно пробормотал я.

— Тогда не стану снимать. Даже если бы сама мать аббатиса приказала мне это сделать… Посмотрим, что стряслось с храбрым капралом.

— Этот капрал — маркиз де Брадомин, — сказала сестра Симона строго и церемонно, как сеньора былых времен.

Живые глаза старика внимательно на меня посмотрели:

— Много о вас слышал.

Он замолчал и поклонился, собираясь осмотреть мою руку. Начав разбинтовывать ее, он вдруг на мгновение обернулся:

— Сестра Симона, будьте так добры, посветите мне!

Монахиня поспешила к нему со свечой. Врач обнажил мне руку до самого плеча и стал нажимать на нее в разных местах, а потом удивленно поднял голову:

— Больно?

— Немножко! — тихо ответил я.

— Что же вы не кричите! Я нарочно это делаю; надо же мне знать, где вам больно.

Он снова принялся нажимать, выжидая и вопросительно на меня глядя. Нащупав пулевую рану, он стал нажимать сильней:

— Здесь больно?

— Очень.

Он надавил еще сильнее, послышался хруст костей. Лицо врача омрачилось; направившись к монахине, стоявшей недвижно со свечою в руке, он тихо сказал:

— Перелом локтевой и лучевой кости. И притом размозженный.

Сестра Симона ответила ему взглядом. Врач осторожно спустил рукав и, глядя мне в глаза, добавил:

— Я уже убедился, что вы человек храбрый.

Я печально улыбнулся, и все на мгновение замолчали. Сестра Симона поставила свечу на стол и повернулась к краю койки. В полумраке я увидел два обращенных на меня лица, сосредоточенных и серьезных. Догадавшись о причине воцарившегося молчания, я спросил:

— Придется ампутировать руку?

Врач и монахиня переглянулись. Я прочел в их глазах приговор и подумал только о том, как мне теперь надо будет вести себя с женщинами, чтобы окружить мое увечье поэтическим ореолом. Мог ли кто приобрести его при более знаменательных обстоятельствах, какие только видели века! Должен признаться, что тогда именно этой славе Божественного Солдата завидовал я больше, чем тому, что он написал «Дон Кихота».^{96} Пока я предавался этим безрассудным мыслям, врач снова все развязал и в конце концов объявил, что начинается гангрена и дела плохи. Сестра Симона знаком подозвала его, и, уединившись в углу, они стали о чем-то перешептываться между собою. Потом монахиня подошла к моему изголовью:

— Наберитесь мужества, маркиз.

— Я уже набрался его, сестра Симона, — ответил я.

— Вам надо быть очень мужественным, — добавила добрая аббатиса.

Я пристально посмотрел на нее и сказал:

— Бедная сестра Симона, вы не знаете, как меня лучше подготовить.

Монахиня замолчала, и слабая надежда, которая все еще теплилась у меня, исчезла, как птичка, которая улетает в сумерках. Я почувствовал, что душа моя стала похожа на старое, заброшенное гнездо. Сестра Симона прошептала:

— Надо претерпеть страдания, которые нам посылает господь.

Она неслышно удалилась, и к изголовью моему подошел врач.

— Доктор, а вам часто приходилось ампутировать руки? — недоверчиво спросил я.

— Не раз, не раз.

Вошли две монахини; врач стал помогать им раскладывать на столе корпию и бинты. Я следил за этими приготовлениями, испытывая горькую и жестокую радость, которая превозмогала малодушное желание пожалеть себя. Меня поддерживала гордость — великое мое достоинство. Я ни разу не застонал — ни тогда, когда мне резали мягкие ткани, ни тогда, когда перепиливали кость, ни тогда, когда зашивали культю. Когда кончили бинтовать, глаза сестры Симоны заблестели от сочувствия ко мне, и она сказала:

— В жизни мне не приходилось видеть такого мужества!

А все присутствовавшие при этом священнодействии вскричали:

— Какая выдержка!

— Какое присутствие духа!

— Мы восхищены нашим генералом!

Я догадался, что все меня поздравляют, и слабым голосом прошептал:

— Спасибо, дети мои!

Врач, который в это время смывал с рук кровь, весело сказал:

— Теперь дайте ему отдохнуть…

Я закрыл глаза, чтобы скрыть навернувшиеся слезы, и, не открывая их, мог заметить, что комната погрузилась в темноту. Вокруг меня слышались чьи-то тихие шаги, а там — не знаю, был то сон или обморок, но я впал в забытье.

Все вокруг было тихо; возле кровати видна была чья-то тень. Открыв глаза, я увидел слабо освещенную комнату. Тень тут же приблизилась. Бархатные глаза, сострадающие и печальные, заботливо вопрошали:

— Вам очень больно, сеньор?

То были глаза девушки, и, когда я узнал их, мне показалось, что освежающий поток утешения пролился на мою иссушенную душу. Мысль моя вспорхнула, как птица, разрывая туман полузабытья, сквозь который я видел мир в обличье тревожном, мучительном и смутном. С трудом поднял я единственную оставшуюся у меня руку и погладил ею голову, словно окруженную сиянием божественной и совсем еще детской скорби. Девушка наклонилась и поцеловала мне руку. Когда она подняла голову, в ее бархатных глазах блестели слезы.

— Не огорчайся, дитя мое, — сказал я.

Она сделала над собой усилие, чтобы успокоиться, и, растроганная, прошептала:

— Вы такой храбрый!

Я улыбнулся, немного возгордившись от этого простодушного выражения восторга:

— Эта рука мне была совсем не нужна…