Сонька. Конец легенды

— Запомните и вы, Гаврила Емельянович. Я однажды пережил подобный позор, когда пытался покончить с собой. Сегодня я пережил его второй раз. Третьего не вынесу! И если госпожа Бессмертная не пристрелит вас, то это сделаю я! Запомните это, повелитель вертепа! — Надел фуражку, оттолкнул директора и быстро покинул кабинет.

…Табба быстро вышла из пролетки и, не обратив никакого внимания на раскланявшегося Илью, заспешила к дому. В руках она по-прежнему держала парик, очки и шляпку.

Поднялась по широкой парадной лестнице, миновала гостиную и чайную комнаты, спешно вошла в свою спальню.

Катенька, увидев актрису в возбужденном состоянии, спросила:

— Что-то произошло, госпожа?

Та оглянулась, прикрыла дверь, негромко сообщила:

— Не позднее этой ночи мы покинем дом.

— Свят-свят, — перекрестилась та. — По какой причине?

— Это тебя меньше всего должно касаться. Начинай собирать вещи.

— Но у нас наберется на несколько чемоданов.

— Самое необходимое. Остальное со временем наживем.

— А куда съезжаем?

— Съемных квартир много. Позвоню по телефону, определюсь.

— Княжна знает?

— Не знает и не должна знать. Никто не должен знать!

— А как бежать?.. Заметят ведь. Привратник или дворецкий.

— Я знаю, как бежала моя мать из этого дома. Мы тоже воспользуемся тайной комнатой.

— Поняла, госпожа.

Прислуга стала бессмысленно копаться в платяном шкафу. Табба же бессильно опустилась на стул.

Глубокой ночью тихонько, чтоб не скрипел паркет, Табба и Катенька миновали гостиную, вышли в коридор, прошли через залу приемов.

В руках Катеньки был довольно вместительный чемодан, Табба несла саквояж поменьше.

Беглянки спустились по узкой деревянной лестнице, вошли в тайную комнату.

В темноте Табба нащупала выключатель, зажгла свет.

Дверь из комнаты в сад была заперта на длинный крюк. Актриса откинула его.

Собаки возле дворницкой при виде беглянок вначале испуганно всполошились. Катенька сунула им по кусочку колбаски, они успокоились.

За забором поджидала вызванная заранее пролетка, извозчик помог дамам погрузить вещи, ударил по лошадям, и Табба с Катенькой растворились в мареве петербургской ночи.

От берегов Сахалина пароход отошел настолько, что они виднелись уже расплывчатыми нереальными полосками.

На пароходе везли на материк не только служивый люд, отбывший полагающийся срок, но также малое количество каторжан, исправно отбывших наказание и теперь милостивой волею власти рассчитывающих на достойную жизнь.

Тем не менее свободное перемещение каторжанам на пароходе было запрещено, их держали в нижнем трюме в особых каютах, отгороженных от верхних надстроек железными прутьями с замками.

Охраняли их специальные конвоиры, натасканные на усмирение подобного люда, и при малейшем неповиновении и бузе усмиряли что мужиков, что баб привычно и жестоко.

Семье Блювштейн была выделена отдельная каюта во втором трюме. На полу лежали три соломенных матраца, затянутые серой мешковиной.

Еду им приносили регулярно и вполне сносную — не каторжанскую, а ту, которая предназначалась матросам. От постоянной качки Михелину сильно рвало, и Сонька, в очередной раз вытирая ей лицо и успокоив, выбрасывала испачканные тряпки в легко открывающийся иллюминатор.

Михель жалостливо и беспомощно смотрел на страдания дочки, не в силах чем-либо помочь. Лишь когда она засыпала, любовно гладил ее живот, в котором уже давал о себе знать семимесячный плод.

Сонька от морского путешествия осунулась, постарела, похудела. Михель же, напротив, был подтянут, собран, и даже выросшая на щеках щетина была ему к лицу.

В дверь каюты постучали. Михелина испуганно проснулась, отец помог ей сесть. Сонька откинула защелку, толкнула дверь.

На пороге стоял сухопарый малоразговорчивый старший помощник капитана Ильичев. Односложно спросил:

— Дочку тошнит?

— Бывает.

— Давай ее на палубу. Пусть воздуха наберет, пока погода не испортилась.

— Нельзя, — вмешался Михель. — Капитан запретил.

— Капитан запретил, а я разрешаю. — Ильичев нагнулся, взял девушку за руку. — Пошли, дочка.

Он провел ее по длинному коридору, помог подняться по узкой железной лесенке, вывел на нижнюю палубу, подвел к надраенным поручням.

— Держись покрепче, чтоб не снесло.

Здесь было ветрено, свежо. Глаза от бесконечного синего простора заслезились и даже закружилась голова.

Старпом заметил это, поддержал ее.

— Держитесь. Сейчас пройдет.

— Спасибо.

— Как тебя зовут?

— Михелина.

— Нерусская, что ли?

— Еврейка.

— А чего, ежели еврейка, на Сахалине оказалась?

— Так получилось.

— Я думал, только у русских получается.

Миха закрыла глаза, затихла, отдаваясь ветру и свежести.

— Я бы каждый день сюда выходила.

— Одной нельзя.

— Думаете, сдует? — слабо засмеялась девушка.

— Сдуть не сдует, а вот какой-нибудь сволочи лишний раз попадаться на глаза не стоит, — пробурчал Ильичев.

— На пароходе тоже сволочи есть?

— А где их нет?.. Мир делится на кого? На сволочей и на тех, кто хочет стать сволочью. — Немного помолчав, он предупредил: — Есть тут один соглядатай… вот перед его зенками лучше не скакать.

— Шпик?

— Приставленный… Вроде и мичманом значится, а каждого изучает, будто раздевает.

— Молодой?