То обстоятельство, что карикатуры юношеского периода указали Пикассо «путь, ведущий к открытию примитивизма и абстракции», уже давно является общепризнанным[384]
. Причины очевидны. В карикатуре упрощение и искажение неразрывно связаны друг с другом[385]. С помощью контролируемой психологической регрессии карикатура возвращает к жизни скрытый, стертый и одомашненный пласт искусства: магическое измерение образа[386]. Это же магическое измерение поразило Пикассо, когда он оказался перед африканскими масками в музее Трокадеро: решающая встреча, укрепившая в нем уверенность в знании, которым он к этому моменту уже обладал[387].Все сказанное никак не умаляет значимости революционного жеста Пикассо, даже наоборот: как часто бывает в художественной, а равно и научной сфере, изменение оказалось возможно благодаря жанру или области, которые считались второстепенными[388]
. Впрочем, подобно тому как тень не существует без света, карикатура предполагает классицизм в общем и теорию пропорций – в частности[389]. На последнюю Пикассо смотрел уже не как на препятствие, которое следует устранить, но как на инструмент, ценный для его собственных разысканий. Эксперименты с искажениями черт человеческого лица, близкие к африканским скульптурам и выполненные поверх портрета Андре Сальмона, перекликаются с одной из страниц трактата Дюрера о теории пропорций[390]. Между тем тот же Дюрер однажды с восхищением отозвался о рисунках ацтеков и о тонких«Образы Полинезии и Дагомеи», писал Андре Сальмон, цитируя Пикассо, «казались ему „разумными“»[392]
. Эта шутка лишь на первый взгляд является парадоксальной: именно классическая традиция проложила путь к примитивизму[393].Диалог между культурами, культурное многообразие: проанализированный выше случай напоминает о банальности, которую сегодня часто забывают, а именно что не все культуры обладают равным могуществом. Аппроприацией неевропейских изобразительных культур Пикассо оказался обязан колониализму. Использование (и искажение) им эротических и колониалистских открыток Фортье имеет символическое значение. Впрочем, Пикассо удалось дешифровать африканские образы – включая и те, доступа к которым он тогда еще не имел, – благодаря инклюзивным способностям, реальным и потенциальным, художественной традиции, в которой он вырос. Разумеется, соположение классических мотивов и элементов, восходящих к неевропейским изобразительным традициям, в «Авиньонских девицах» не имеет решительно ничего общего с экзотизмом и расизмом. Однако косвенно это совмещение свидетельствовало о силе культурной традиции, благодаря которой завоевание Европой остального мира обрело свои идеологические основания и интеллектуальный инструментарий. Столкновение разнородных художественных культур, явленное Пикассо в «Авиньонских девицах», символически подытоживало этот исторический процесс.
Не менее гетерогенным является и сближение Аби Варбурга и Пикассо, которое предшествует настоящим страницам. В социальном плане трудно представить себе двух более непохожих людей: с одной стороны, выходец из известной гамбургской семьи банкиров, с другой – молодой художник из Малаги, за спиной которого была жизнь в тяжелых условиях.