Соперник Цезаря

Марку Туллию Цицерону все же позволили вернуться. По просьбе Помпея и с соизволения Цезаря. Кажется, говорун не понимает, какую цену придется за это заплатить. Ну, раз не понимает, пусть платит. Наверняка Цезарь сделал это мне в отместку. О мотивах Помпея и говорить не стоит…

В Риме постоянно растут цены на зерно. Пшеница нового урожая поспела и ссыпается в амбары. А в Риме — голод. Зерна для раздач почти нет, возле общественных амбаров с утра очереди, а в лавках хлеб есть, но по таким ценам, что к нему не подступиться человеку, не получившему наследства.

Едва Цицерон вернулся, как выступил с речью в сенате, а через два дня вышел на ростры. Хвалил себя, превозносил оптиматов, ругал меня, но не слишком злобно, и заодно предложил, чтобы Помпея избрали ответственным за снабжение хлебом на пять лет, с правом назначать пятнадцать легатов.

Ну, вот! Помпей украл мою должность. Может быть, он добудет хлеб для Рима. Может быть. Но ведь все равно у тебя ничего не получится, Великий. Хлеб из орудия власти ты превратишь в тягостную обязанность, потому что застрянешь у первого межевого камня, на котором будут выбиты слова: «Так не должно!»

Из записок Публия Клодия Пульхра

7 сентября 57 года до н. э

I

Вечером, когда отшумел форум, закончился в театре спектакль, и зрители разошлись, обсуждая не столько нынешние Аполлоновы игры, сколько цены в лавках, Марк Туллий Цицерон выслушал очередные поздравления и принял все приглашения на пирушки в свою честь. Были произнесены длинные речи, осушены кубки, клиенты, подхалимы, завистники, притворившиеся друзьями, и друзья, ставшие завистниками, покинули атрий в маленьком, неудобном и грязном наемном доме. Повсюду вещи лежали в корзинах и мешках, не распакованные с дороги, и бегали, натыкаясь друг на друга, рабы, возвращенные хозяину и не знающие, что делать. Цицерон остался наконец один и взялся за стило, раздумывая, что же написать другу своему Помпонию Аттику в Эпир.

Прежде всего, надо рассказать, как его встречал Рим, когда он въезжал в Город в канун сентябрьских Нон.[117] Настоящий триумф, да, да, настоящий триумф! В тот час Цицерону казалось, что он не просто возвращается в Город, а восходит на небо!

Но миновал день, другой… И Марк Туллий понял, что восхождение на небо было слишком суетливым.

Цицерон сидел за столом, смотрел на огонь масляного светильника и разглаживал скребком из слоновой кости лист папируса, приготовленный для длинного подробного письма.

Так о чем писать? О восторженном приеме? Или о том, что, вернувшись, он тут же произнес речь о предоставлении Помпею полномочий по хлебу? То есть льстил и угождал самым унизительным образом. Только сейчас, готовясь изложить произошедшее на папирусе, Цицерон понял, как это смешно и низко смотрелось со стороны, и испытал почти физическую боль. Неужели теперь он обречен льстить и пресмыкаться всегда и всюду?! И лишь потому, что за ним, человеком безродным, нет никого, он сам по себе, он — один?

Цицерон отбросил заточенную тростинку и ощупал мягкую, начинающую заплывать жиром грудь, как будто надеялся отыскать то место, где эта боль возникла.

Он согласился…

О боги, он согласился служить Цезарю, Помпею и Крассу.

Они нагло, мерзко, подло вырвали у него согласие. Почти под пыткой. Да нет, не почти, а под самой настоящей, самой страшной пыткой — пыткой одиночеством. И он не устоял. Что ему делать теперь? Что осталось ему? Лишь одно — демонстрировать смирение.

Если он скажет то, что думает, его сочтут безумным. Если будет говорить то, что требуют, — объявят рабом, если промолчит — сочтут побежденным.

Хорошо еще, хоть Клодию не потребовали служить!