Сопротивление большевизму 1917 — 1918 гг.

— Ничего с ними не сделаете, — пробившись ко мне, заговорил давешний подхорунжий. — Когда мы сюда шли, нам сказок наговорили, что здесь чуть не весь город с образами, да все военные училища и артиллерия, а на деле‑то оказалось — жиды да бабы, да и правительство, тоже наполовину из жидов. А русский‑то народ там с Лениным остался. А вас тут даже Керенский, не к ночи будет помянут, оставил одних. Вольному воля, а пьяному рай, — перешел на балагурный тон подхорунжий, вызывая смешки у близстоявших казаков.

И эта отповедь, и эти смешки взбесили меня, и я накинулся с обличениями на подхорунжего:

— Черти вы, а не люди! Кто мне говорил вот на этом самом месте, что у Ленина вся шайка из жидов, а теперь вы уже и здесь жидов видите. Да, жиды, но жид жиду рознь, — вспомнил я своих милых, светлых юнкеров. — А вот вы‑то сами, что сироты казанские, шкурники, трусы подлые, женщин и детей оставляете, а сами бежите. Смотрите, вас за это Господь так накажет, что свету не рады будете. Изменники! — кричал я, уже положительно не помня себя.

И удивительное дело! Подхорунжий молчал, опустив голову и посапывая. «Черт! Заколдованный круг какой‑то! Родиться и жить для того, чтобы ругаться в Зимнем дворце», — холодом обдала меня набежавшая откуда‑то мысль, и я, сразу ослабев, тоже смолк. Казаки уходили, и в этом было дикое, жуткое. «Так Пилат умывал руки», — скользнуло нелепое сравнение; а злоба послала им вслед эпитет Каина.

— Стой! — снова спохватился я. Черт с ними, пускай убираются, только пулеметы оставили бы. И я уже смягченными тоном обратился к подхорунжему: — Бог вам судья. Идите. Но оставьте пулеметы, а то мы с голыми руками, — попросил я.

— Берите, — мрачно ответил, не глядя на меня, подхорунжий. — Они там, в углу, в мешках, они нам ни к чему, — махнул он рукою, а затем, сунув ее мне, добавил: — Помогай вам Бог, а нас простите. И, грузно шлепнув ногой о пол, направился за уходящими в глубь первого этажа казаками.

— Постойте — куда же они идут? — под влиянием недоумения остановил я подхорунжего. — Куда вы идете, ведь ворота там.

— Ну да, дураков нашли, — снова резко ответил подхорунжий. — Там юнкера у ворот, а мы через Зимнюю канавку выйдем, там сам свободный пропуск обещан.

— Кем? — озадаченный спросил я.

— Прощайте! — не отвечая на вопрос и прибавляя шагу, пошел подхорунжий.

«Вот оно что! там есть выход! Они через него уйдут, а потом через него большевики влезут. Свободный пропуск обещан, — повторил я фразу подхорунжего. — Так, так, голубчик, спелись уже. Ну что ж, от судьбы не уйдешь».

— Послушайте, юнкер, — с приливом новой энергии обратился я к одному из взятых с собой юнкеров. — Отправляйтесь вслед за казаками и заметьте выход, в который они уйдут, а затем вернитесь сюда и ждите меня, предварительно указав этот выход командиру георгиевцев. Поняли?

— Так точно, понял!

— И помните, что это боевой приказ. Понимаете?

— Так точно, понимаю, — снова лаконично ответил юнкер.

— Ну идите; а вы, господа, — обратился я к остальным, — берите пулеметы и тащите их на баррикады. Фельдфебель знает, где поставить, а я побегу к коменданту обороны Зимнего дворца с докладом.

Выскочив в проход под аркой, я остановился. Где‑то совсем близко щелкали выстрелы. «Скорее к коменданту или Галиевскому и назад к юнкерам», — кольнула мысль, и я снова бросился в противоположный вход, направляясь в комендантскую. По дороге попались какие‑то юнкера, а затем группа безобразно пьяных офицеров, среди которых один высокий офицер, размахивая шашкой наголо, что‑то дико вопил. Влетев в комендантскую, я наскочил на поручика Лохвицкого, что‑то заикаясь докладывавшего капитану Галиевскому, обескураженно сидящему на стуле.

— Господин капитан, — перебивая Лохвицкого, начал я докладывать об уходе казаков через выход на Зимнюю канавку.

— Так, так, — только твердил он, выслушивая мой доклад, а когда я кончил его, вдруг сразил меня новостью: — Паршиво. Но еще хуже растерянность правительства. Сейчас получен ультиматум с крейсера «Аврора», ставшего на Неве напротив дворца. Матросы требуют сдачи дворца, иначе откроют огонь по нему из орудий. Петропавловская крепость объявила нейтралитет. А вот послушайте, что докладывают юнкера–артиллеристы ушедшего взвода Константиновцев, — показал он рукой на незамеченную мной группу из трех юнкеров. — Положение дрянь, и пехотные школы снова волнуются. А правительство хочет объявить для желающих свободный выход из дворца. Само же остается здесь и от сдачи отказывается, — сообщал рвущая мозги, душу и сердце новости капитан.

Я молчал. Я не чувствовал себя и в себе языка, мысли, ничего. Капитан барабанил по столу своими длинными, костлявыми, худыми пальцами. Я смотрел на них. И вдруг жалость защемила сердце. «Господи, придется ли еще этим пальцам ласкать личико болезненной славной дочурки?» — и эта мысль отрезвила меня.