Сорняк

‹…› Аннализа, маленькая моя упрямица, не грусти. Знай, что из тюрьмы, куда я заточен пожизненно, я смог бы выйти лишь через двадцать восемь или тридцать лет, если только, конечно, суд не отменит подобную кару. Ну а если приговор остается в силе, за решеткой можно просидеть лет тридцать. Посчитай как следует: 28 июня исполнится тринадцать лет моего заключения, так что мне предстоит пробыть в тюрьме еще лет пятнадцать. Да и то, если отменят пожизненное. Если нет, то мне остается еще восемнадцать или двадцать лет. Сейчас мне шестьдесят три – значит, я освобожусь лишь к восьмидесяти. Однако с двумя инфарктами я наверняка покину тюрьму раньше – правда, мертвым. Даже мысль о том, что я просижу здесь еще несколько лет, мне отвратительна. ‹…› Дочурка, через пять или шесть часов меня не станет. Но это не тревожит меня. Прости, доченька. Прощай, моя маленькая упрямица.

Упрямица Аннализа плачет и поныне, вспоминая последний телефонный звонок отца накануне самоубийства. Он намекнул ей о своем решении. Аннализа была одна дома. Юная, наивная, напуганная. Мать ушла за покупками. “Папа, но что ты такое говоришь, папа?” – пыталась она переубедить его. Она хотела звать на помощь. Хотела, чтобы кто-нибудь услышал их разговор. Но потом вспомнила, что все телефонные звонки из тюрьмы строгого режима прослушиваются. И понадеялась, что тюремщики услышали намек отца, разгадали его намерения и воспрепятствуют жуткому плану. Но не тут-то было. Отец перехитрил их. Он все продумал, никто не мог ему помешать. Теперь я понимаю смысл его последних слов, адресованных мне:

Антонио, сынок, на этом ставлю точку. Я доехал до конечной станции. Не осуждай меня, любимый сын, да и вряд ли ты теперь станешь кого-то осуждать, в особенности отца, с которым тебя разлучили два месяца назад…

Возможно, я отказался прочесть письмо сразу именно потому, что не должен был осуждать поступок отца. Я хотел сохранить о нем воспоминание как о человеке мужественном и сильном. Пусть он останется в моей памяти строгим и справедливым отцом, который иногда сердился на детей за их проступки и сгоряча даже мог поднять на них руку, ведь он слишком любил их. Но он делал это для нашего же блага, он хотел воспитать нас достойными людьми, не связанными с криминальным миром, в котором он сам увяз. И за это я любил своего отца. И продолжаю его любить.

Бессрочное пожизненное заключение

Их справедливо называют бессловесными мертвецами или потерянными душами. В итальянских тюрьмах люди продолжают умирать – по собственному выбору или из-за болезни, старости, душевного надлома. И умирают не только заключенные. Иногда кончают с собой и надзиратели, не выдерживая жуткого зрелища. И если даже они решаются на такой шаг, представьте, что творится с нами, заключенными.

Об этом я сейчас разговариваю с “секретным агентом”. Интервью продолжается, и кажется, я рассказываю журналисту то, что хотел бы рассказать всему миру.

Прежде всего замечу, что те, кто думает, будто в Италии не существует смертного приговора, заблуждаются. Смертный приговор есть. Он называется “второй пункт 41-й статьи”, предписывающий бессрочное пожизненное заключение. Этот приговор убил моего отца.

Не знаю, скольким людям известно, что значит пожизненное заключение. Не знаю, скольким людям известно, что в Италии приговор к пожизненному заключению не одинаков для всех. Одних приговаривают к обычному пожизненному заключению, других – к бессрочному пожизненному, согласно второму пункту 41-й статьи. Какова же разница?