Я знала, что это тот самый твердый ответ, которого он хотел, и оказалась права. Продемонстрировав требуемую отеческую заботу, он откинулся в кресле с чем-то вроде вздоха.
Какое-то кваканье донеслось из глубины кресла в углу, и я сразу определила, что это Даффи.
Телекамеры переместились во внутренности штаб-квартиры «Би-би-си», в просторную студию, до потолка заваленную цветами, среди которых возлежал Руперт — или, по крайней мере, его гроб: богато украшенный образчик плотницкого искусства отражал телевизионные прожекторы и ближайших присутствующих своей отлакированной поверхностью, его посеребренные ручки весело сверкали в полумраке.
Теперь другая камера показывала, как маленькая девочка приближается к похоронным дрогам… нерешительно… неуверенно… ее подталкивала в спину расчетливая мамаша. Дитя утерло слезинку, перед тем как возложить венок из полевых цветов на ограждение перед гробом.
Сцена сменилась крупным планом рыдающей взрослой женщины.
Затем выступил вперед мужчина в трауре. Он выбрал три розы из присланных в знак уважения цветов и тактично вручил их всем троим: одну ребенку, вторую матери и третью плачущей женщине. После этого он извлек большой белый носовой платок, отвернулся от камеры и высморкался с усиленной горем энергией.
Матт Уилмотт! Он поставил всю эту сцену! В точности как говорил! Матт Уилмотт, в глазах всего мира — сломленный человек.
Даже во время национального траура Матт был на месте, чтобы проконтролировать запоминающиеся моменты — незабываемые образы, требуемые смертью. Я чуть не вскочила и не зааплодировала. Я знала, что люди, ставшие свидетелями этих простых проявлений привязанности, лично или по телевизору, будут обсуждать их, пока не останутся без зубов, на деревянной скамейке во дворе дома в ожидании, когда их сердца перестанут биться.
Теперь показали другой вид. Снимавшаяся откуда-то сверху картинка спускалась все ниже и ниже в студию, как будто фиксируемая глазами нисходящего ангела, все ближе и ближе к гробу, пока не остановилась у изножия, замерев на впечатляющей фигуре, которая не могла быть не чем иным, кроме как белкой Снодди.
Водруженная на деревянную подставку, кукла-перчатка с маленькими кожаными ушками, торчащими зубами и изогнувшимся в виде вопросительного знака густым хвостом была установлена так, чтобы печально смотреть на гроб своего хозяина, почтительно сложив беличьи лапы и склонив в смиренной молитве беличью голову.
Временами бывало — и сейчас был как раз такой случай — когда, будто во внезапно озаряющем свете вспышки журналистской фотокамеры — на меня снисходило понимание. Смерть — не более чем простой маскарад — да и жизнь тоже! — и они обе искусно кем-то отрежиссированы, каким-то закулисным небесным Маттом Уилмоттом.
Все мы марионетки, поставленные на сцену Богом — или Судьбой, или Химией, называйте как хотите, — где нас надевают, словно перчатки, на руки и управляют Руперты Порсоны и Матты Уилмотты мира. Или Офелии и Дафны де Люсы.
Мне хотелось заулюлюкать!
Как жаль, что здесь нет Ниаллы, чтобы я могла поделиться с ней своим открытием. В конце концов, никто не заслуживает его в большей мере. Но, насколько я знаю, она уже ведет ветхий «остин» по склонам какой-нибудь уэльсской горы в какую-нибудь уэльсскую деревню, где с помощью какой-нибудь торопливо найденной настоящей Матушки Гусыни распакует деревянные ящики и позже вечером поднимет занавес перед глазеющими селянами в каком-нибудь отдаленном зале Святого Давида и покажет свою личную версию «Джека и бобового зернышка».
Теперь, когда Руперта нет, кто из нас стал Галлигантусом? — подумала я. Кто из нас стал чудовищем, которое неожиданно обрушится с небес в жизни других людей?