Сорочья Похлебка

Бурса отдалась соображениям о предстоящем вакате, хотя все были круглые сироты, которым носу некуда было показать. Весенняя ночь рас¬шевелила воображение, и действительность пополнилась вымыслами. Са¬мые счастливые из разговаривавших, Епископ и Атрахман, прежде чем отправиться на лето к своим родственникам, долго раздумывали каждый раз о том, не лучше ли остаться в бурсе. Но училище так опротивело

всем, что уже одна перемена места являлась спасением. Дышло, От-лукавого, Шлифеичка и Патрон были круглыми сиротами и со дня поступления в бурсу совсем не расставались с училищем. Они теперь вспоми¬нали разные обрывки из детской жизни или мечтали о будущем. Даже жалкое детство, проведенное по заугольям у разных дальних родственников, теперь являлось в самом радужном свете. Дети богачей, вероятно, не вспоминают с таким удовольствием свое довольное, усыпанное игруш¬ками детство.

— Я в дьякона поступлю,— фантазировал Патрон.— Дьякону всегда лучше жить, чем попу. Попа с требой таскают, поп подавай отчет благо¬чинному — везде отдувайся, а дьякон — вольный казак. Он и хозяйством может заниматься, лошадей держать...

— А ты дьяконицу выбирай, Патрон, толстую,— советовал Шлифеич¬ка,— чтобы спина у ней желобом... Хе-хе!.. Помнишь, там в малиннике была одна нимфа?..

— Лучше всего на купчихе жениться,— продолжал Патрон,— лежи себе на печи да ешь пироги. Меня Сорочья Похлебка выключит скоро, я и женюсь... Он думает, что я пропаду без него. Хе-хе... Мы вот что сделаем с тобой, От-лукавого: женимся на двух сестрах. Ей-богу!..

Бурса вообще любила поговорить о женщинах. Главными аматерами являлись Епископ и Атрахман; Дышло смотрел на женщин с хозяйствен¬ной точки зрения, как на очень полезную живность. Патрон и От-лука¬вого являлись рассказчиками самых пикантных анекдотов о женщинах, причем добрую половину прибавляли от «собственного чрева». Между прочим, они любили уснастить речь кой-какими эпизодами из собственной тревожной жизни, героинями которых являлись кухарки и горничные Сорочьей Похлебки, а местом действия — училищный двор и небольшой садик за инспекторским флигелем. Такая ограниченность в пространстве и слишком однообразный состав женских персонажей ничуть не мешали быть этим рассказам такими забавными, что вся бурса каталась от раз¬биравшего ее смеха, особенно, когда на сцене появлялся Сорочья Похлеб¬ка, конечно, в роли жестоко одураченного субъекта.

Один Шлифеичка представлял в этом случае исключение из общего правила, потому что женщины как-то не вязались с тем миром открытий и изобретений, в котором он жил.

— Такая была потеха,— рассказывал От-лукавого немного в нос.— Летом совсем делать нечего, только искупаться разе сходить... Ну, а Со¬рочья Похлебка нанял тогда новую стряпку. Помните, эту деревенскую, в красных платках ходила. Широкая такая да здоровенная, ступа сту¬пой. Я давно присматривался к ней, только повар Семен все мешал. Он жил с ней, каналья... Как быть? Вот и придумал я штуку. Сенька-то каждую ночь к ней ходил, в окно из садика лазал. Я взял купил пол¬штофа водки, да и напоил его вечером-то, а сам надел его шинель да к стряпке. Ха-ха... Постучал в окно, а сам коленки подогнул, чтобы не узнала по росту-то. Ведь не узнала... за Сеньку приняла. Раза этак три я к ней ходил летом-то, и она меня все за Сеньку считала. В кухне темно, где тут разберешь. Только после они и разговорились, значит, стряпка с Сенькой. Стали разбирать дело, да и разодрались... Сенька приходит ко мне и давай жаловаться, что к стряпке оборотень ходит. Уж я хохотал, хохотал...

— А она толстая была? — захлебываясь, спрашивал Патрон.— И все как следует? — объяснил он уже при помощи рук на своей впалой груди.

— Говорят тебе, только что из деревни приехала,— облизывался От-лукавого.— Кабы не толстая была, так с чего бы Сенька стал ей на платье покупать... Тоже ведь парень не в угол рожей, на кривой кобыле не объедешь его.

— Он на платье ей покупал, а ты к ней ходил?.. Ловко!

— А вот со мной случай тоже был,— начал Патрон.