Сорок дней, сорок ночей(Повесть)

— Могло быть хуже, — смеюсь я.

— Нет, все-таки здорово, что мы здесь, — говорит Конохов.

— Лучше, если бы мы отсюда скорей смотались, — подгребая головешки к костру, вставляет Дронов. — Беспокойства много…

Тоже правильно, старина… Тебе бы, вообще, сейчас хорошо сидеть дома и слушать, как твой внук, ты его называешь Пушкиным, на баяне играет… Эх, война, война…

ГЛАВА X

Дронов сидит на бревне у сарая и перочинным ножиком старательно строгает какую-то деревяшку. У его ног на песке лежат вырезанные из фанеры ручки, туловище игрушечного человечка. Тут же тонкая проволока, шило.

— Тебе что, делать нечего?

— А я девчушке… Потешку… Сальто-морталь…

— Внуку, что ли?

Он морщит нос и смотрит на меня хитровато-добрым взглядом.

— Здесь в поселке бабка живет, осталась… При ей дочка и, значит, внучка-девочка.

— Чего же ты раньше молчал?

— А я сам учерась на них набрел… Забились в подвал… Полез за буряками, кукурузой… Ну и наткнулся…

— Как же они в таком пекле уцелели?

Старик, продолжая примерять, складывать, соединять проволочками человечка, рассказывает: бабка — калека, нога «кульгавая», у ее дочери Александры муж был моряком, погиб в Одессе. А внучка — Феня тоже калеченая: когда Александра была на сносях, поехала в Баку мужа проведать, и случись — упала со сходней, ударилась животом. Вот девочка и родилась «сухоногенькая».

Дронов заканчивает игрушку. Таких акробатов и я в детстве мастерил. Две палочки, посередине распорка. Суровая нитка вверху натянута — это трапеция, на ней человечек. Сожмешь чуть концы планочек, акробат на руках выжимается. И стойку может сделать.

— Доктор, хотите, сходим вместе. Отнесем малóй…

— Недалеко?

— Не…

От нашего двора это домиков через десять. Разбитая хатенка — груда камней. Кругом воронки. На огороде насыпь. Погреб. Спускаемся по ступенькам. Полутемно. Сыровато. Бабка — дряхлая, согнутая пополам. Черное лицо, на подбородке длинные седые волосы. Охает.

Дронов взял с собой несколько грудок сахара и галеты.

— Вот, захотелось посолонцевать, — говорит он бабке, протягивая сверток.

Бабка ковыляет к бочке. Достает хамсу — крупную, жирную.

— Ишо Тимофей засолку делал, — шевелит она втянутыми губами. — Господи, иде он сейчас?

Хамса Дронову не нужна. Почти в каждой хате она есть: поешь, а потом хлещешь воду целый день. Но Дронов дипломат. Перед тем как шли сюда, он объяснил: «Так вроде неудобно дать, а вот на обмен бабка пойдет».

Бабка накладывает полный котелок хамсы.

— А где Александра? — спрашивает Дронов.

— К морячкам побегла. Сидайте (это она ко мне). Може, водички хотите? В макитре сладкая есть.

Я отказываюсь.

— Феня, посмотри, и хто пришел, — кричит бабка.

Из вороха одеял, тряпья высовывается черная головка, странные недетские глаза. Девочка лет шести. Лицо белое, почти прозрачное, давно не видавшее солнца. Руки тоненькие. Чешет их.

— А я тебе чего, малáя, принес! Акробат… Сальто- морталь. Алле-гоп… Фокус-покус!

Дронов показывает все номера, на которые способен акробат. И сам кривляется. Девочка не реагирует. Дронов протягивает игрушку. Молча берет, синеватые губы чуть вздрогнули.

— Ты боишься нас? — спрашиваю.

Она не отвечает.

— Туга на ухи она, — поясняет бабка. — От бонб. У первый день, как высадились… Солдаты рядом стояли. Бонба попала — всех поубивало, одиннадцать душ было… Царствие им небесное!

Приходит Александра. В солдатском ватнике, высокая, сухая. Приволокла громадный узел с бельем.

— Простирнуть ребятам. Все грязные — вши едят.

Дронов говорит, что я доктор.

— У мамы ноги пораспухали — снять бурки не может… А у Фени все тельце в болячках — расчесала… И ушки…

Обещаю принести марганец и камфоры. Интересно, как им удалось остаться здесь?

Александра рассказывает, что немцы за день до высадки приказали жителям немедленно эвакуироваться в степные села.

Погрузили и они свое барахло на тачку. Началась стрельба, у дамбы снаряд разорвался, бабку сбило — двинуться не может.

Александра тайком, огородами, перетащила дочь и мать во двор, спрятала в копне сена.

— Ранетые у нас в погребе лежали, — говорит бабка. — Матросика еще трясовица трясла — кипяток ему грела.

— Их потом забрали в школу-госпиталь, — добавляет Александра. — Я и сейчас могу взять раненых, если нужда есть.

— Конечно, нужда, — подхватывает Дронов. — Правда, доктор? Бабьи руки лучше выходют раненого.

— Правильно, — соглашаюсь я. — Вот только надо с нашим замполитом потолковать.

Идем назад, Дронов вздыхает:

— И чего дите должно мучиться… Ну, солдату положено. А дите при чем? Вы у глаза ей заглядывали? Будто у мертвого — стекляшки… Боже, потопчи во гневе ворогов наших.

Молчу. Эти немигающие, с застывшим страхом, недетские глаза я видел и раньше.

В Махачкале, осенью сорок первого года.

Работал лекпомом на эвакопункте при вокзале. День и ночь на товарняках и открытых платформах прибывали беженцы…

Без конца, на каждом поезде, тьма-тьмущая. Махачкала — тупик. Дальше по железной дороге никого не пускали. Единственно — морем на Красноводск, а парохода ждали по две-три недели.