Сорок дней, сорок ночей

Жили эвакуированные в клубе железнодорожников. Здание битком набито — лежать невозможно. И все-таки тех, кто находился там, считали счастливчиками — основная масса беженцев жила на берегу моря, за вокзалом. Лагерь растянулся больше, чем на километр. Грязные голодные дети с раздутыми животами, растрепанные женщины с запавшими глазницами, развалины-привидения — старики и старухи.

А я все ходил-бродил по берегу, искал своих родных. Они тоже эвакуировались, а куда — не знал. И ждал чуда: а вдруг встречу. Пробирался через мешки, тряпье, узлы, палатки, постели, костры. Через дым, ветер, пыль песчаную, грязь, вонь, кислятину. Тут делали все: варили, стирали, ели, спали, ругались, искали в белье насекомых, плакали, оправлялись, дрались, горели в лихорадке, торговали, меняли продукты. Как в страшном сне, проходил я сквозь тягучий, чадный, однообразный гул бездомного становья — раздавал больным пилюли, порошки. Помню двух полуслепых стариков — евреев из Молдавии. Белые библейские бороды. Высокие барашковые шапки. С ними маленький больной внук. Матери нет — убило в дороге при бомбежке. Старики совершенно растерянные, пошатываясь, одно причитали: «Ой, Мотеле, Мотеле…»

Мальчику три года. Глаза — стекляшки. Молчит, даже не плачет. Тяжело, часто-часто дышит. У него пневмония, но в больницу не возьмут — переполнено. Даю кодеин. Колю камфору. Старики все причитают. Прошло четыре дня. Прихожу как обычно на дежурство, вижу — старики повеселели.

— Сегодня мало кашляет. Заснул…

А у мальчика синее лицо и немигающие глаза. Мне кажется, он не дышит. Слушаю стетоскопом. Тело холодное. Он мертв.

— У нас гости, — встречает меня Савелий. — Морячки с подбитого мотобота. Цирк устроили.

Прошлой ночью — мы даже не знали — прорвалось несколько мотоботов. Один из них волной выбросило на берег за хоздвором. Трое моряков в высоких резиновых сапогах, с кинжалами на поясах беспечно расселись посреди двора. На плащ-палатке — бидон, таранка, кружки. Как ни в чем не бывало пируют. С аптекарем подходим к ним.

— За здоровье ваше — в горло наше! — моряк с замусоленной повязкой через лоб опрокидывает алюминиевую кружку в рот, крякает.

— Спиритус? — интересуется аптекарь.

— Чача! — отвечает горбоносый, смуглый. — Пропустим? До левой пятки достанет.

Савелий отхлебывает, морщится, краснеет.

— Рыбкой закуси, — предлагает ему моряк с повязкой. — От нее кровь густеет, шея толстеет.

— Она у нас в печенках сидит.

— Слушайте, хлопцы, — говорю я. — Все-таки щель бы нужно вырыть. Блиндаж…

— Обстреливает, дай бог, — поддерживает Савелий. — Это сейчас что-то немец притих. С горы ему все видно.

— А мы здесь зимовать не собираемся, — усмехается горбоносый. — Сорвемся… А, Туз?

Туз — это моряк с повязкой.

— Двадцать одно — всегда очко, — бросает Туз. — Всегда везло.

— Везло? А вчера перебор вышел, — вставляет с подковыркой скуластый, со щербатым зубом, старшина. Он чвиркает сквозь зубы. — Не сумел удержать катер против зыба… Тоже мне!

— Старшой, — оправдывается Туз. — Мотор ведь водой залило. А то бы разве вышло так?

Ребята кажутся знакомыми. Особенно морячок с повязкой и другой — горбоносый.

— В ночь на второе ноября сюда не приходили? Часом, нас не выбрасывали? — спрашиваю.

— Может, и выбрасывали… Разве всех упомнишь? С первого по шестое из катера не вылазили. Роба не просыхала.

— Минометчики на мотоботе тогда были… И рули у вас еще заклинило, — напоминаю я.

— А, минометчики? С полка? Бородач такой, лейтенант…

— Да, Житняк…

— Мы из-за него чуть не накрылись, — говорит горбоносый.

— Живой он, бородач? — спрашивает Туз.

— Можешь встретиться.

— А ну его.

— Ту ночку не забуду, — сплевывает старшина. — Только отошли — снаряд как ударит в борт. Задраили пробоины матрацами. Вода все равно хлещет, а у нас одна помпа… Еще влепили повыше ватерлинии, командира ранило…

— Тут еще шесть чудаков с подбитого буксира подобрали, — прибавляет горбоносый. — Катер совсем погруз.

— А фриц лупит — то спереди, то сбоку. Дымовую шашку зажгли, поставили на носу — дым на нас, дыхнуть нечем. Чую, не дотянем, хоть коса вон уже. Ребята в воду. Мы с греком (старшина показывает на горбоносого) командира поддерживаем, поплыли… Добрались до базы — язык на плече.

— За тех, кто не вернулся в ту ночку залетную, — брякает кружкой Туз.

Еще раз советуем вырыть хотя бы щель, но морячки поднимают нас на смех… Выпили — весело. Минут через двадцать, как и надо было ожидать, немец со всей силой ударил по берегу и по двору. Моряки убедились, что шутки здесь плохи, и смылись в сарай-склад.

Позже я заглянул к ним. Настроение не то. Лежали, курили, молчали. Денек был трудным — немец бил без передышки.

— Ну, как, ребята, останетесь?

— Дураков нема.

— А как же?

— Сами знаем…

Разговор не клеился. Вечером, когда обстрел прекратился, моряки почапали на берег. Недалеко от кухни, среди шурхающей гальки, валялся на боку их мотобот. Стали очищать его, вычерпали воду. Потом начали возиться с мотором. Возились долго, пытались завести, но ничего не выходило.

— Свечка мокрый — зажигания нет, — сказал Шахтаманов и подался к морякам. Как-никак, он ведь бывший танкист.