Сорок дней, сорок ночей

Наш колодец — в переулочке пятая хата, во дворе старая акация. Глубина метров пять, изнутри выложен камнем. Воды мало, с трудом зачерпываем ведерком. Ночью во дворе собирается очередь. Сюда приходят кроме наших санбатовских и минометчики, и солдаты с сопки. Обстрел— все разбегаются. Так до рассвета. Утром уже выскребают грязь.

Собираем дождевую воду в выбоинах, на дороге из любой ямки — но сколько ее?

Страдания раненых усиливает вечная жажда. Щитов, лейтенант, как-то мне сказал: «Жив останусь — буду праздновать День воды. Поставлю на стол большой графин со сладкой ключевой водой — и буду пить, пить…»

Мало того, что воды не хватает, она к тому же испорчена болотной ржавчиной.

В санроту начали поступать больные с резями в животе и поносами. В день приходит по десять — пятнадцать человек. Не дай бог, инфекция!

Санротовские тоже то и дело бегают на берег, в кусты. Дронов рекомендует народное средство:

— Терен в овражке я приметил, отвар сделать — против поноса хорошо.

Медикаментов у нас почти нет. Салол с белладонной и марганцовка — вот и все, что назначаем больным.

Копылова простудилась, кашляет, с трудом держится на ногах. Мне приходится туговато — и раненые, и больные.

К старшему врачу обратиться, что ли? Ведь он терапевт, может, поможет? Последние пять-шесть дней я его не видел и, признаться, забыл о нем. Савелий недавно под секретом шепнул, что Пермяков просил морфий. И не первый раз. Гипохондрик он, придуривается — это мнение Савелия.

Все-таки иду к старшему. Он выползает из своего блиндажа. Опухшее лицо, небрит. Глаза мутные. Говорю о наших бедах. Моргает-моргает и, как в полусне:

— Да… да… Нужно перебороть себя… Жуткое состояние. (Встряхивается.) Бактериофаг нужен… И колодец взять под охрану. Одним ведром воду набирать.

Я сам думал насчет охраны, но трудно с людьми. Пермяков, пожалуй, не сможет принимать больных — руки трясутся. Его жалко.

— Вам чем-нибудь помочь?

Он вздрагивает.

— А что? Я плохо выгляжу?

— Усталый вид…

— Вы же знаете, что такое amentia? Спутанность сознания с галлюцинациями. Вот такое на меня нападает. Все как-то пошло не туда, не так. Что-то поломалось в этом механизме.

Он показывает на голову и ни с того ни с сего говорит:

— Лажечников меня в Ленинграде в блокаду спас… Упал я на улице с голоду… Мороз! Замерз бы, а он на санках в часть дотащил…

— Может быть, все-таки лучше включиться в работу?

— Да… да… Наверное, так будет лучше, — соглашается он.

Но тут же заползает в свою пещеру. Странный человек. Страх, обида, слабоволие, тоска? Что это — болезнь?

Часового у колодца поставили. Ахад дежурит. Вечером в той стороне шум, крик, ругань.

— Нет вода, полундра!

— Дай…

— Атайди… полундра!

— Дай, абханак несчастный…

— Атайди, стрилять будим!

Побежал на шум. У колодца стоит с термосом медсестра из школы Шура и костит Ахада на чем свет стоит. Набрасывается и на меня.

— Кто его поставил? Что за номер?

Ахад жалуется:

— Она меня талькнул. А я — пост… Мине Шахтаман поставил — приказ дал… вода нет…

Объясняю Шуре, в чем дело. Она набирает воды и бурчит:

— Со своими ранеными морячками не знаешь, что делать. А тут еще и ваша пехота лежит у нас… Ходила к Нефедову вчера. Говорю: «Заберите ваших». А он: «Здесь все свои». — «Но продукты вы на них не даете». — «Это другое дело — будем выделять».

Приглашаю ее к нам, может увидеть своих земляков.

Заходим в сарай. Зову Сашку Басса, у него и Ванька как раз околачивается. Оказывается, знакомить их не нужно — с Сашкой они вместе до седьмого класса учились в одной школе, а Ваньку помнит по Керчи: «Морда знакомая».

— Ты на Малой была? — спрашивает Ванька.

— Была…

— Значит, я тебя там и видел.

— Там чуть не погибла, — говорит Шура. — Транспорт с ранеными сопровождала — двести пятьдесят душ. Торпеду немец пустил… Два человека только и спаслись… Я да один морячок. Я на палубе была, сразу в воду прыгнула… Наглоталась воды…

Ванька смеется:

— Я тоже, когда сюда высаживался, хлебнул малость. А вообще морскую водичку пил у Анапы и на косе Бугазской — пресной не было. Только ее надо глотать сразу, без передышки, а то вытравишь.

— Все пойдет, когда нет, — замечает Сашка.

И рассказывает, как он наглотался мыльных помоев под Тбилиси в селении Махи.

— У меня тоже случай был в бане, — вспоминает Шура. — Привезли нас как-то с Малой в Геленджик помыться: вшей развели. Только стали купаться, снаряд «гух» по крыше. Ошпаренные, головы намылены, бежим, кто куда. Я почти голяком, а впереди меня совсем голый толстяк. И смешно, и грешно… Кросс! Забежали в домик. Мне тетка юбку сунула, а штанов для толстяка нет. Дала ему халат цветастый. А позже на Тамани… вручали награды. Полковник приехал. Подходит очередь моя — вызывают, медаль получаю. Полковник как-то подозрительно смотрит на меня. Спрашивает:

— Где я вас видел?

Я пригляделась и засмеялась…

— Вместе бежали, товарищ полковник.

— Как так?

— Баню в Геленджике помните? Вы — впереди, я — сзади…

Сашка приносит Шуре котелок с компотом. Шура, уходя, говорит, что у них в школе лежит керченский парень Федька — напоролся на железную сваю при высадке. Ребята обещают проведать.