Сорок пять

— Да ей-Богу же, — ответил кто-то — они боятся, как бы не слопали ихнего Сальседа.

— К черту! — раздался чей-то голос. — Добыча незавидная!

Робер Брике обернулся в ту сторону, откуда послышался этот голос с акцентом, выдававшим несомненнейшего гасконца, и увидел молодого человека лет двадцати пяти, опиравшегося рукой на круп лошади того, кто показался ему начальником.

Молодой человек был без шляпы — вероятно, он потерял ее в суматохе.

У мэтра Брике, судя по всему, был наметанный глаз, но долго он ни на ком не задерживал своего внимания. Поэтому он быстро отвел взгляд от гасконца, видимо, не сочтя его стоящим внимания, и посмотрел на всадника.

— Говорят, что этот Сальсед — приспешник господина де Гиза, значит, он добыча знатная.

— Да ну, неужто так говорят? — спросил любопытный гасконец, весь превратившись в слух.

— Да, говорят, — ответил, пожимая плечами, всадник. — Но теперь болтают много всякой чепухи!

— Ах вот как, — вмешался Брике, устремляя на него вопрошающий взгляд и насмешливо улыбаясь, — вы, значит, думаете, сударь, что Сальсед не имеет отношения к господину де Гизу?

— Не только думаю, но даже уверен, — ответил всадник.

Тут он заметил, что Робер Брике сделал движение, означавшее: “А на чем основывается эта ваша уверенность?” — и потому тотчас прибавил:

— Если бы Сальсед был одним из людей герцога, тот, без сомнения, не допустил бы, чтобы его схватили и привезли из Брюсселя в Париж связанным по рукам и ногам, или, по крайней мере, попытался бы силой освободить пленника.

— Освободить силой, — повторил Брике, — было бы очень рискованным делом. Удалась бы эта попытка или нет, но, исходи она от господина де Гиза, ему пришлось бы признать, что он устроил заговор против герцога Анжуйского.

— Господина де Гиза такое соображение не остановило бы, — сухо возразил всадник, — я в этом уверен, и раз он не потребовал выдачи Сальседа и не защищал его, значит, Сальсед не его человек.

— Простите, что я настаиваю, — не унимался Брике, — но я ничего не выдумал. Сведения о том, что Сальсед заговорил, вполне достоверны.

— Где заговорил? На суде?

— Нет, не на суде, сударь, — под пыткой. Но разве это не все равно? — спросил Брике с плохо разыгранным простодушием.

— Вот это мило! Конечно, не все равно! Ладно, пусть утверждают, что он заговорил. Однако неизвестно, что именно он сказал.

— Еще раз прошу извинить меня, сударь, — продолжал настаивать Робер Брике, — известно, и во всех подробностях.

— Ну и что же он сказал? — с раздражением спросил всадник, — говорите, раз вы так хорошо осведомлены.

— Я не хвалюсь своей осведомленностью, сударь, наоборот, — я стараюсь узнать что-нибудь от вас, — ответил Брике.

— Ладно, ладно! — нетерпеливо сказал всадник. — Вы утверждаете, будто известны показания Сальседа; что же он, собственно, сказал? Ну-ка?

— Я не могу ручаться, что это его подлинные слова, — сказал Робер Брике; видимо, ему доставляло удовольствие дразнить всадника.

— Но, в конце концов, какие же речи ему приписываются?

— Говорят, он признался, что участвовал в заговоре господина де Гиза.

— Против короля Франции, разумеется? Старая песня!

— Нет, не против его величества короля Французского — против его высочества герцога Анжуйского.

— Если он в этом признался…

— То что? — спросил Робер Брике.

— …то он негодяй! — нахмурясь, произнес всадник.

— Да, — тихо сказал Робер Брике, — но он молодец, если сделал то, в чем признался. Ах, сударь, испанские сапоги, дыба и кипяток хорошо развязывают языки и порядочным людям.

— Увы! Ваша правда, сударь, — сказал всадник, смягчаясь и глубоко вздыхая.

— Подумаешь! — вмешался гасконец, который все время тянул шею то к одному, то к другому собеседнику и слышал весь разговор. — Подумаешь! Сапоги, дыба, кипяток — какие пустяки! Если этот Сальсед заговорил, то он негодяй, да и хозяин его тоже.

— Ого! — воскликнул всадник, не в силах сдержать раздражения. — Громко же вы поете, господин гасконец.

— Я?

— Да, вы.

— Я пою так, как хочу, черт побери. Тем хуже для тех, кому мое пение не нравится.

Всадник сделал нетерпеливое движение.

— Тише! — раздался чей-то негромкий и в то же время повелительный голос. Тщетно Робер Брике старался определить, кто это сказал.

Всадник явно пытался сдержаться. Однако это удавалось ему с большим трудом.

— А хорошо ли вы знаете тех, о ком изволите судить, сударь? — спросил он у гасконца.

— Знаю ли я Сальседа?

— Да.

— Ни в малейшей степени.

— А герцога де Гиза?

— Тоже.

— А герцога Алансонского?

— И того меньше.

— Знаете ли вы, что господин де Сальсед храбрец?

— Тем лучше. Он достойно примет смерть.

— И что когда господин де Гиз устраивает заговоры, то он сам в них участвует?

— Черт побери! Да мне-то какое дело?

— И что его высочество герцог Анжуйский, прежде звавшийся Алансонским, велел убить или допустил, чтобы убили всех, кто за него стоял: Ла Моля, Коконнаса, Бюсси и других?

— Наплевать мне на это.

— Как! Вам наплевать?

— Мейнвиль! Мейнвиль! — тихо прозвучал тот же повелительный голос.