Сорок пять

— Конечно, наплевать. Я знаю только одно, клянусь кровью Христовой: сегодня у меня в Париже спешное дело, а из-за этого Сальседа прямо перед моим носом запирают ворота. Черт побери! Дрянь этот ваш Сальсед да и все те в придачу, из-за кого закрывают ворота, когда им полагается быть открытыми.

— Ого! Гасконец-то шутить не любит, — пробормотал Робер Брике. — Пожалуй, мы увидим кое-что любопытное.

Но ничего любопытного, вопреки ожиданиям горожанина, так и не произошло. Хотя при последнем восклицании кровь бросилась в лицо всаднику, но тем не менее он справился с гневом.

— В конце концов вы правы, — сказал он, — к черту всех, из-за кого мы не можем попасть в Париж.

“Ого! — подумал Брике, внимательно следивший и за тем, как меняется в лице всадник, и за тем, как его терпению дважды бросали вызов. — Похоже, что я увижу нечто еще более любопытное, чем ожидал”.

Пока он размышлял таким образом, раздался звук трубы. Почти тотчас же вслед за ним швейцарцы, орудуя алебардами, стали прокладывать себе путь через гущу народа, словно разрезая гигантский пирог. Толпа разделилась надвое; люди выстроились по обеим сторонам дороги, оставив свободным проход.

По нему взад и вперед стал разъезжать уже упоминавшийся нами офицер, которому, судя по всему, вверена была охрана ворот. Затем, с вызывающим видом оглядев толпу, он велел трубачам подать сигнал.

Это было тотчас же исполнено, и в толпе по обе стороны дороги воцарилось молчание, которого, после такого волнения и шума, казалось, невозможно было ожидать.

Тогда вперед выехал глашатай в мундире, расшитом лилиями и с гербом Парижа на груди, держа в руке какую-то бумагу, и гнусавым, как у всех глашатаев, голосом прочитал:

— “Доводим до сведения жителей нашего славного города Парижа и его окрестностей, что городские ворота будут заперты отныне до часу пополудни и что до указанного времени никто в город не вступит. На то воля короля и постановление господина парижского прево”.

Глашатай остановился передохнуть. Присутствующие воспользовались этой паузой, чтобы выразить свое удивление и недовольство долгим улюлюканьем, которое глашатай, надо отдать ему справедливость, выдержал не моргнув глазом.

Офицер повелительно поднял руку, и сразу восстановилась тишина.

Ничуть не смутившись — видимо, он привык к такому проявлению народного гнева, — глашатай продолжал:

— “Мера эта не касается тех, кто предъявит пропуск или же окажется вызванным особым, должным образом составленным письмом или приказом.

Дано в Управлении парижского прево по чрезвычайному приказу его величества двадцать шестого октября в год от Рождества Господа нашего тысяча пятьсот восемьдесят пятый”.

— Трубить в трубы!

Тотчас же раздалось сиплое пение труб.

Едва глашатай умолк, как толпа за цепью швейцарцев и солдат дрогнула и зашевелилась, словно змея, разворачивающая свои кольца.

— Что это значит? — спрашивали друг у друга наиболее мирно настроенные. — Опять какой-нибудь заговор!

— Ого! Это наверняка подстроено для того, чтобы помешать нам войти в Париж, — тихо сказал своим спутникам всадник, так терпеливо сносивший дерзкие выходки гасконца. — Швейцарцы, глашатай, затворы, трубы — все это ради нас. Клянусь душой, я даже горжусь этим.

— Дорогу! Дорогу! Эй вы, там! — кричал офицер, командовавший отрядом. — Тысяча чертей! Или вы не видите, что загородили проход тем, кто имеет право войти в городские ворота?

— Черт возьми, я знаю одного человека, который пройдет, хотя бы все на свете горожане стояли между ним и заставой, — бесцеремонно протискиваясь сквозь толпу, сказал гасконец, и эти дерзкие речи вызвали восхищение у Робера Брике.

И действительно, гасконец мгновенно очутился в проходе, образовавшемся благодаря швейцарцам, разделившим толпу надвое. Можно себе представить, с какой поспешностью и любопытством обратились все взоры на человека, вышедшего вперед, когда всем было велено оставаться на месте.

Но гасконца мало тревожили эти завистливые взгляды. Он с гордым видом остановился, напрягаясь всем телом под тонкой зеленой курткой, как будто управляемый внутренним рычагом. Из-под слишком коротких обтрепанных рукавов на добрых три дюйма выступали сухие костлявые запястья. Глаза у него были светлые, волосы курчавые и желтые либо от природы, либо от дорожной пыли. Длинные гибкие ноги были хорошо прилажены к сухим и жилистым, как у оленя, лодыжкам. Одна рука была затянута в вышитую кожаную перчатку — и это было тем более странно, что перчатка защищала кожу, гораздо более грубую, чем та, из которой была сделана она сама; в другой он вертел ореховую палку. Сперва он быстро огляделся по сторонам; затем, решив, что офицер — самое важное в отряде лицо, пошел прямо к нему.

Тот некоторое время молча его разглядывал.

Ничуть не смутившись, гасконец делал то же самое.

— Вы, видно, потеряли шляпу, — сказал офицер.

— Да, сударь.

— В толпе?