Сорок пять

К одиннадцати часам утра солнце осветило унылое запустение, царившее вокруг; равнина местами подсохла, и можно было различить узкую дорожку, проложенную по гребню возвышенности.

Анри тотчас же направил туда своего коня и по цоканью копыт определил, что под зыбким слоем тины лежит мощеная дорога; он догадался также, что она ведет кружным путем к холму, где расположились французы.

Он вызвался проехать в их лагерь; предприятие было рискованное, поэтому других охотников не нашлось, и Анри один отправился по опасной дороге, оставив Реми и Диану на попечение лейтенанта.

Едва он покинул поселок, как с противоположного холма тоже спустился всадник; но если Анри хотел найти путь от поселка к лагерю, то этот неизвестный, видимо, задумал проехать из лагеря в поселок.

Оба представителя разбитого французского войска храбро продолжали путь и вскоре убедились, что их задача менее трудна, чем они того опасались: из-под тины ключом била вода. Теперь всадников разделяли какие-нибудь двести шагов.

— Франция! — возгласил всадник, спустившийся с холма, и приподнял берет, на котором развевалось белое перо.

— Как, это вы, ваша светлость? — радостно отозвался дю Бушаж.

— Анри, дорогой брат мой! — воскликнул всадник с белым пером.

Рискуя увязнуть в тине, темневшей по обе стороны дороги, оба всадника пустили лошадей галопом и вскоре обнялись под восторженные клики зрителей.

Поселок и холм мгновенно опустели: ониские тяжеловооруженные всадники и королевские гвардейцы, воины-гугеноты и воины-католики — все хлынули к дороге, на которую первыми ступили два брата.

Вскоре воздух огласили громкие приветствия, и на той самой дороге, где они думали найти смерть, три тысячи французов вознесли благодарность провидению и закричали:

— Да здравствует Франция!

— Господа, — воскликнул один из офицеров-гугенотов, — мы должны кричать «Да здравствует адмирал!», ибо не кто иной, как герцог де Жуаез, спас нам жизнь в эту ночь, а сегодня утром даровал нам великое счастье обняться с нашими соотечественниками!

Гул одобрения был ответом на эти слова.

На глазах у братьев выступили слезы; они вполголоса обменялись несколькими словами.

— Что с герцогом? — спросил Жуаез.

— Судя по всему, он погиб, — ответил Анри.

— Это горестный для Франции день… — молвил адмирал. Обернувшись затем к своим людям, он громко объявил: — Не будем понапрасну терять время, господа! По всей вероятности, как только вода спадет, на нас будет произведено нападение; мы окопаемся здесь, пока не получим продовольствия и достоверных известий.

— Но, монсеньер, — возразил кто-то, — кавалерия не сможет действовать: лошадей не кормили со вчерашнего дня.

— На нашей стоянке имеется зерно, — сказал лейтенант, — но как быть с людьми?

— Если есть зерно, — ответил адмирал, — мне больше ничего не надо; люди будут есть то же, что и лошади.

— Брат мой, — прервал его Анри, — прошу тебя, дай мне возможность хоть минуту поговорить с тобой наедине.

— Я займу этот поселок, — ответил Жуаез. — Выбери подходящее помещение и дожидайся меня.

Анри вернулся к своим спутникам.

— Теперь вы среди войска, — сказал он Реми. — Послушайтесь меня, спрячьтесь в том помещении, которое я подыщу; не следует, чтобы кто бы то ни было видел вашу госпожу.

Реми и Диана заняли помещение, которое, по просьбе Анри, ему уступил лейтенант ониских кавалеристов, с прибытием Жуаеза ставший всего-навсего исполнителем приказаний адмирала.

Около двух часов пополудни герцог де Жуаез под звуки труб и литавр вступил со своими частями в поселок и издал строгий приказ, дабы предупредить всякие бесчинства.

Затем он велел раздать людям ячмень, лошадям овес, тем и другим — питьевую воду; несколько бочек пива и вина, найденных в погребах, были, по его распоряжению, отданы раненым, а сам он, объезжая посты, подкрепился на глазах у всех куском простого хлеба и запил его стаканом воды. Повсюду солдаты встречали адмирала как избавителя возгласами любви и благодарности.

— Пусть только фламандцы сунутся сюда, — сказал Жуаез, оставшись с глазу на глаз с братом. — Я их разобью наголову и даже съем, ведь я голоден как волк. А теперь расскажи мне, каким образом ты очутился во Фландрии? Я был уверен, что ты в Париже.

— Брат мой, жизнь в Париже стала для меня невыносимой, вот я и отправился к тебе во Фландрию.

— И все это по-прежнему от любви? — спросил Жуаез.

— Нет, с отчаяния. Клянусь тебе, Анн, я уже не влюблен; моей страстью стала отныне неизбывная печаль.

— Брат мой, — воскликнул Жуаез, — позволь сказать тебе, что женщина, которую ты полюбил, — дурная женщина!

— Почему?

— А вот почему, Анри: если от избытка добродетели человек не считается со страданиями других, — это уже не добродетель, а изуверство, свидетельствующее об отсутствии христианского милосердия.

— Брат мой, брат мой! — воскликнул Анри. — Не клевещи на добродетель! Ведь ты так добр, так велико душен!

— Быть великодушным по отношению к людям бес сердечным — значит дурачить самого себя.