Сорок роз

Три ее дочери не теряли надежды, что когда-нибудь мамушка вернется, снова и снова бросались к двери, восклицая:

— Вон она идет!

Но то были всего лишь клочья тумана, в сумерках принесенные ветром и, точно шелковая вуаль, обвившиеся вокруг куста…

Мальчик, которому позднее предстояло стать Марииным папá, ни к двери, ни к окну никогда не подходил — он играл на фортепиано. Шелковый Кац поставил инструмент в ателье, у внутренней стены. Сам он стоял у окна, за чертежной доской, а маленький Мариин папá сидел на табурете, видел в клавишах черно-белую дорогу и представлял себе, как Соловушка, мамушка его, совершает долгий путь назад, на восток, все время на восток, где распаханные борозды полей бегут в бесконечность…

* * *

После исчезновения жены дедушка, Шелковый Кац, заделался садовником и, как и в создании своих модных коллекций, добился больших успехов. Под его руками поистине расцветало море цветов, а посаженные им деревья, точно букет любящего, тянулись высоко в небо. Отовсюду прилетали птицы, и только одна так и не вернулась — Соловушка. Как сообщали очевидцы, она примкнула к бродячей опереточной труппе, играла субреток, странствовала с труппой по деревням, уходила все дальше по равнине, на восток, в зиму, в завыванье ледяного ветра, и в конце концов растворилась в царстве звуков и грез.

Самый неприятный эпизод семейной кацевской истории случился за много-много лет до рождения Марии, в день помолвки ее родителей, и фотография в золотой рамке, до сих пор стоящая на буфете в гостиной, запечатлела тот миг. Юная маман сидит в беседке, из-под юбок выглядывает шнурованный башмачок, папá с пышной артистической гривой стоит рядом. Оба стараются сохранять достоинство, однако выглядят несколько смущенно, поскольку, пока их фотографировали, Шелковый Кац, основатель ателье, большими шагами удалился, чтобы навсегда исчезнуть в им же сотворенных райских кущах.

Конечно, глаз у старика был зоркий. От него не укрывался ни покривившийся шов, ни дефект ткани, и тем не менее буквально только что он совершил ужасную оплошность — спутал будущую невестку со своей Соловушкой! Пошел в парк срезать несколько хризантем и увидел в беседке молодую женщину в белом, из-под тафтяных юбок которой выглядывал шнурованный башмачок.

— До чего же ты молода, — сказал Шелковый Кац, прижимая к щеке тонкую ручку в перчатке, — совсем как в незапамятные времена!

— Ах вот как, неужели?

Тут он разом побелел, пробормотал:

— Мадемуазель, простите великодушно, я ошибся на целую человеческую жизнь.

После этого инцидента он никогда больше не заходил ни в дом, ни в ателье. Жил только ради своих тагетесов, ради фуксий, глициний, герани. Отдавал всего себя пурпурным левкоям, кустовым, вьющимся и штамбовым розам, фрезиям и астрам. Глядя на изящные уксусники, он смеялся, а в экзотическом благоухании оранжерей путешествовал по джунглям далеких архипелагов. Жил в глухом уголке парка, в крытой камышом хижине, и ему как будто бы нравилось, что вокруг, как в детстве, вьются тучи комаров. Он отрастил бороду, похожую на хвост кометы, а поскольку ел очень мало, сапоги на тощих ногах казались большими и тяжелыми. Щеки его обветрили, побурели, словно каштаны, осенью от него пахло костром, зимой — холодом, по весне — землею, а когда надлежало принять важное решение, Арбенца посылали высмотреть шефа где-нибудь в кроне дерева.

Однажды утром он собрался подстричь катальпу, влез на стремянку, потерял равновесие, но, что характерно, даже своим смертельным падением великий Шелковый Кац доказал, какой он везунчик! Три года спустя грянула мировая война, закачались троны, заполыхали усадьбы, офицерам срывали с плеч эполеты, дамам — шляпы с головы, а клиентура ателье была, увы, слишком мягкотела, чтобы цепляться за свои шкурки. Цветные плюшевые жилеты, блузки с вышитыми дворянскими вензелями, белые кружевные зонтики от солнца, перчатки до локтя — все это разом обернулось прошлогодним снегом, никчемным хламом, на который не было спроса. В общем-то хорошая смерть, верно? Шелковый Кац покинул свое детище в зените славы, в прощальном зареве дивного закатного света.

* * *

Первая коллекция папá снискала шумный успех, однако пришло лето, и все объяла тишь, предшественница неистовых бурь. Рыбы выпрыгивали из воды за мошками; люди делали запасы и украдкой перешептывались, что-де военные министры империй останутся на посту, на воды не поедут. Погожим утром, когда бухта зыбилась легкой рябью, грянула беда. Своим выстрелом совершивший покушение выпустил на волю ураган, а у маман начались схватки. Когда ее на носилках вынесли из дома, по всей стране звонили колокола. Призывали мужчин к оружию, в том числе, увы, и главного врача больницы, и то ли роды были очень тяжелые, то ли акушерка толком не могла сосредоточиться, но роженица думала, что истекает кровью, и, стремясь задобрить акушерку и спасти дитя, на грани отчаяния дала священный обет. «Если я выживу, — поклялась она, — стану католичкой».

Она выжила.

И стала католичкой.