Сорок третий

Не буду описывать все, что я увидел и услышал в тот день. А вот о том, как был организован наш прорыв обороны противника, стоит рассказать. Атаку решили начинать не после артиллерийской подготовки, как это бывало обычно, а в процессе самой артподготовки, в момент усиления ее темпа и мощности. Как объяснил мне Жуков, обычно, когда начиналась артиллерийская подготовка, противник укрывал свою пехоту и огневые средства. Когда она заканчивалась и наша пехота подымалась в атаку, достигала траншей врага, он уже занимал свои первые траншеи и встречал ее огнем. А сегодня было по-другому. Началось мощное огневое наступление нашей артиллерии на передний край немецкой обороны и ближайшие тылы. Поднялась в атаку пехота, действуя заодно с танками прорыва, она пошла за огневым валом прикрытая с воздуха авиацией. Немцы не успели занять свои места в траншеях переднего края — наши бойцы уже атаковали их.

Об одном только умолчал Георгий Константинович — что это была его идея.

Деловая обстановка. Время от времени на НП приносили донесения о ходе сражения на разных участках фронта. Красные ракеты означали, что первая задача — взломать оборонительную линию врага — выполнена.

В жизни иной раз бывает, что в самые драматические минуты врывается что-то веселое и смешное. На наших глазах загорелся и стал падать подбитый нашими летчиками «мессершмитт». И вдруг Воронов, стоявший рядом с Жуковым, обращается к нам с репликой:

— «Передают, колбаса горит…» Мы рассмеялись: кроме нас троих, никто здесь не знал, что это значит. История эта была на Халхин-Голе, на Хамар-Дабе, где размещался НИ Жукова. Стоим мы втроем, наблюдаем за полем боя. Рядом в окопчике примостился с телефонной трубкой связист — высокий, рыжеволосый, призванный из запаса деревенский дядька. Вдруг он выскочил и, выпучив глаза от удивления, говорит:

— Передают, колбаса горит!..

Мы-то знали, что это за «колбаса» — так у нас называли японский аэростат наблюдения. Японцы подняли его в воздух, а наши зенитчики подожгли и по телефонной связи донесли: «Передай, колбаса горит». Можно понять удивление связиста, которому приказали передать о какой-то горящей в воздухе «колбасе». Воронов не раз, когда собирались халхингольцы, имитировал выражение лица ошеломленного связиста, его испуг.

Так было и сегодня.

Как и всегда, у меня состоялся разговор с Жуковым о задачах газеты. Уселись мы на толстом бревне у блиндажа, я вслушивался в его советы. В те горячие дни и часы Георгий Константинович, как он признался, не читал всю газету, сказал, что только успевал просматривать ее и лишь по заголовкам может судить, чем заняты ее полосы. А заняты они были главным образом материалами, освещающими наше оборонительное сражение на Курской дуге. Сегодня же началось наступление наших войск. И это, считал я, должно стать главным для газеты. Жуков согласился со мной, но предупредил:

— О том, что сегодня видел, писать, конечно, надо, но оборонительные сражения еще не закончились. Думаю, что конец не за горами. Но пока идут и оборонительные бои…

Прошел час или два, Георгию Константиновичу позвонили из Ставки, и он отправился на Воронежский фронт, где в этот день началось знаменитое, самое крупное встречное Прохоровское танковое сражение второй мировой войны, в котором участвовали с обеих сторон около тысячи двухсот танков.

А мне надо было возвращаться в Москву. За ночь добрался до редакции и снова — за полосы, внес поправки в передовую, поменял ее заголовок — «Советские танки — грозное оружие и в наступлении и в обороне». Так, как советовал Жуков, — и о наступлении, и об обороне.

Начался судебный процесс по делу о зверствах немецко-фашистских захватчиков и их пособников на территории Краснодара и Краснодарского края. Еще в начале июня зашел в редакцию Алексей Толстой и сказал, что вылетает в Краснодар как член Комиссии по расследованию зверств фашистов. Договорились, что, как только вернется в Москву, напишет статью.

И вот Алексей Николаевич снова у меня. За эти дни он очень осунулся. Объяснил, что столкнулся с таким ужасом, от которого и сейчас не может прийти в себя. Не может сейчас так сразу писать. Только через неделю принес он большую, на три колонки статью «Коричневый дурман».