Сорок третий

Василий Гроссман своими глазами видел поле боя. Видел поверженную технику врага, подбитые, горевшие наши танки и самоходки. Видел наши войска и отступающими, и наступающими. Видел и советских воинов — раненых и погибших. И молчать об этом он считал для себя недостойным. С трудом, но нам все же удалось «пробить» из его очерка в газету такие правдивые строки:

«Бригадир батареи Кацельман был ранен, он умирал в луже черной крови, первое орудие было разбито, прямым попаданием снаряда оторвало руку и голову установщику сержанту Смирнову, старший ефрейтор Мелехин — командир орудия, веселый, подвижный виртуоз истребительной работы, в которой доля секунды решает исход дуэли, лежал тяжело контуженный, темным и мутным взором смотрел на орудие — оно тоже напоминало оборванного, пострадавшего человека, клочья резины свисали с колес, распоротых осколками. Наводчик Тесленко и замковый Калабин были легко ранены, но оставались в строю. Целым был лишь подносчик Давыдов». И все же атаку врага отбили.

Я рассказывал, о чем писал Василий Гроссман в свою газету с разных фронтов войны. А ныне считаю необходимым рассказать, хотя бы кратко, как жил и работал на войне Василий Семенович. Для этого мне придется вернуться назад.

Вспоминаю появление в редакции Гроссмана в сорок первом году. Это было в конце июля. Зашел я в Главное политическое управление, и там мне сказали, что на фронт просится Василий Гроссман. Писателя я знал лишь по его донбассовскому роману «Степан Кольчугин». Я сам работал в тех краях, и все донецкое было мне по сердцу. Я и сказал в Главпуре:

— Василий Гроссман? Сам с ним не встречался, но хорошо знаю по «Степану Кольчугину». Давайте его нам.

— Да, но он в армии не служил. Армию не знает. Подойдет ли для «Красной звезды»?

— Ничего, — убеждал я пуровцев. — Зато он знает человеческие души.

Словом, я не ушел, пока не был подписан приказ наркома о призыве Гроссмана в ряды Красной Армии и откомандировании его в нашу газету. Была, правда, одна заминка. Числился он рядовым, или, как Илья Эренбург любил подшучивать, и не только в отношении Гроссмана, но и себя, «рядовым необученным». Командирское звание присвоить ему нельзя, комиссарское — тоже: он беспартийный. Нацепить знаки, а позже погоны солдата — невозможно, на одно козыряние всем старшим по званию уйдет у него в частях более половины времени. Все, что можно было ему дать — интендантское звание. Правда, такие звания были у некоторых наших писателей — Льва Славина, Бориса Лапина, Захара Хацревина и даже первое время у Константина Симонова. Их зеленые петлицы постоянно доставляли им неприятности. Такого цвета петлицы носили медики и интенданты. Их принимали за медиков и требовали медицинской помощи или же за интендантов и ругали за непорядки в пищеблоках. Позже, когда произошла унификация воинских званий, они надели офицерские погоны.

А пока 28 июля сорок первого года я подписал приказ по редакции: «Интендант 2-го ранга Василий Семенович Гроссман назначается специальным корреспондентом «Красной звезды» с окладом 1200 рублей в месяц». На второй день Гроссман явился в редакцию. Я дал ему прочитать приказ и, признаюсь, не стал спрашивать, согласен ли он с этим назначением; в ту пору такие вопросы не задавались — призван, мобилизован — и все! Но он мне сказал, что хотя назначение это неожиданно, но для него благоприятно.

Через несколько дней полностью экипированный в офицерское обмундироваטие он зашел ко мне и говорит:

— Готов сегодня же выехать на фронт.

Но здесь между нами произошел такой диалог:

— Сегодня? А стрелять вы из этой пушки умеете? — указал я на висевший у него сбоку пистолет.

— Нет.

— А из винтовки?

— Тоже нет.

— Как же я вас отпущу на фронт? А вдруг что случится! Нет уж, пару недель поживите в редакции (весь состав редакции в ту пору был на казарменном положении).

Шефство над Гроссманом взял полковник Иван Хитров, наш тактик и в прошлом строевой командир, возил его в один из тиров Московского гарнизона и там обучал стрелковому делу.

В первые наши встречи Гроссман показался мне совсем неприспособленным к войне. Выглядел он как-то не по-военному. И гимнастерка в морщинах, и очки, сползавшие на кончик носа, и пистолет, болтающийся на незатянутом ремне… Был он обидчив, все воспринимал всерьез и не любил, когда даже дружески потешались над его небравым видом. Перед очередной поездкой на фронт Гроссман заходил ко мне и всегда выглядел немного грустным, меланхоличным, словно уезжал нехотя. Так мне, во всяком случае, казалось, может быть, потому, что другим жаловался, что его снова посылают в самое «гиблое место». Я не относился к этому серьезно, потому что он, возвращаясь, всегда с увлечением рассказывал о том, как было интересно и каких прекрасных людей он повидал. А главное, то, как он писал, вскоре стало свидетельствовать о доскональном знании фронтовой жизни, об ураганном времени, проведенном в «неуютных» местах на передовой.