Сорок третий

Поскольку я заговорил о дневниках, хотел бы вот что сказать. Как известно, фронтовикам категорически, под угрозой наказания было запрещено вести личные дневники, даже если в них не назывались номера воинских частей, не были указаны названия населенных пунктов, словом, не разглашались никакие секреты. Не знаю, кому пришло в голову наложить табу на дневники. У нас в редакции, кроме Константина Симонова, никто не вел дневников. И то, вернувшись из очередной командировки и продиктовав стенографистке новые страницы дневника, он приносил записи мне, а я хранил их в своем сейфе. Сколько потеряла наша документальная и художественная литература из-за этого ничем не оправданного запрета!

Вернусь, однако, к поездке Эренбурга на фронт. Дневником Гергардта дело не ограничилось. В штабе одной из дивизий писателю представили трех пленных. Не торопясь, он поговорил с ними. Илью Григорьевича вокруг пальца не обведешь, он хорошо разбирался, где «фрицы» позируют, чтобы завоевать наше расположение, а где у них прорывается правда. Вот один из них, стриженный бобриком, плача, приговаривает: «Но ведь теперь не зима, теперь лето. Кто бы мог подумать, что русские начнут наступление?» И Илья Григорьевич замечает: «Они верили не в свою силу, а в календарь… Под ним не снег, под ним зеленая трава, и, наперекор всем немецким календарям, немецкий фриц, летний фриц бежит по зеленой траве. Вероятно, Гитлер скажет: «Все врут календари».

Еще более точна реплика Эренбурга по поводу документов, захваченных в штабе 293-й немецкой дивизии. Дивизия была прозвана немцами «медвежьей». Она была составлена из уроженцев Берлина и славилась своим упорством. «Медведи душат»— так хвалился командир этой дивизии. Вот она попала на Курскую дугу, и Илья Григорьевич замечает: «Медвежья прыть закончилась медвежьей болезнью».

Многочисленны встречи Эренбурга с советскими воинами. Во время наших совместных поездок на фронт я заметил, что он, как правило, записывает только имена и деревни. А все разговоры удивительно точно запоминает. Не знаю, попало ли это в его записные книжки, но, вернувшись, он мне рассказал, что возле деревни Карачева увидел указательный столб: «До Берлина 1958 километров».

— Немцы еще удерживают Орел, — заметил Илья Григорьевич, — а какой-то весельчак уже подсчитал, сколько остается пройти его батальону.

— Почему же вы это не дали в очерке? — спросил я писателя.

А он ответил, быть может, резонно:

— С одной стороны, хорошо, что наши бойцы думают о Берлине, а с другой — «1958 километров»! Страшная цифра. Как еще далеко!..

Рассказывая в своих путевых заметках о встречах с бойцами, Эренбург отметил растущую во время наступления у них силу духа:

«Ненависть к врагу сочетается с другим чувством, более возвышенным — с любовью к России, с горением, с самоотверженностью, с тем весельем духа, которое чувствует каждый красноармеец, когда он идет по родной земле, еще вчера попиравшейся немцами…»

Мы — газета не морская. Но о моряках не положено забывать. Сегодня опубликована статья контр-адмирала И. Азарова «Советские моряки в боях за Родину» и стихи Иосифа Уткина «Черноморская песенка»:

Дует ветер непопутный,
В Черном море — черный мрак.
Но не жизни сухопутной
Ищет на море моряк!
И не мирные жилища.
Не родные берега,
Мы сегодня в море ищем —
И найдем его — врага!
Мы не с морем Черным спорим.
И от тех, кто сердцу мил.
Отделило нас не море.
Черный враг нас отделил.
И врага от нас не спрячут
Ни волна, ни ночь, ни дым.
Час наступит, и заплачут
Мачты, падая над ним!…

Потоком идут материалы наших писателей. Сегодня получен очерк Василия Гроссмана. Андрей Платонов сообщил, что высылает свой материал.

Василий Гроссман назвал свой очерк «Июль 1943 года». Он остался верен себе. В Сталинграде Василий Семенович дневал и ночевал с героями своих очерков в самом пекле боев. Так и здесь, на Курской дуге. Об этом можно судить хотя бы по таким строкам: «Мне пришлось побывать в частях, принявших на себя главный удар противника…»

«Мы лежали в овраге, прислушиваясь к выстрелам наших пушек и разрывам немецких снарядов…»

Нельзя равнодушно читать пейзажные зарисовки писателя, влюбленного в природу, в каких бы условиях он ее ни наблюдал. С этого он и начал свой очерк: