Сорок третий

Прибегает запыхавшийся радист, кладет перед Бондарем листок бумаги. На листке, поверх зачеркнутых карандашом цифр шифра, торопливые строчки: "Полковнику Бондарю, комбригу Вакуленке. С получением сего приказываю немедленно вылететь в Москву, в распоряжение ЦК КП(б)Б. Секретарь ЦК КП(б)Б и начальник Белорусского штаба партизанского движения П. З. Калинин".

Бондарь читает радиограмму молча, протягивает Вакуленке. Стучит сердце: тревога была не напрасной. Его партизанская песенка спета. "А может, так лучше, - шевелится мысль. - Не надо ломать себя..."

До Вакуленки смысл телеграммы доходит не сразу. Разобравшись, что к чему, он чешет затылок:

- Придумают же, черти полосатые. Настает самое интересное, а тут лети. Немцев, значит, будут выгонять без нас. Жалко, хлопцы, не увижу своими глазами. Два года мечтал об этом...

Листок идет по рукам. Читают его молча, сосредоточенно. Один Вакуленка не может успокоиться:

- Ну ладно, пусть тебе, полковнику, трудно в одну дудку дудеть с новым начальником. А я рядовой. Званий не имею. Меня в другую область не перекинешь. Зачем я там? Надо было отзывать, когда Лавринович приехал.

Гуликовский, шевеля черными стрелками бровей, загадочно улыбается:

- Тут другое, хлопцы. Вы еще не вышли из войны. Не понимаете. Тут же ясно написано: в распоряжение ЦК. На курсы вас забирают. Подучат, выветрят из головы партизанщину. На область, может, еще не поставят, а районами руководить будете.

Руководить районом? Сикора говорил то же самое. Но себя в такой должности Бондарь даже мысленно не представляет.

Ночью отряды выходят в Дубровицкие леса, ближе к Росице. Через Мазуренковых связных Бондарь знает: отец жив, здоров, хотя есть опаска немцы стали за ним следить. В соседнем с отцовским двором поселился изгнанный из Пилятич начальник полиции. В местечковой полиции не служит, занялся земледелием, и это как раз настораживает.

Отыскав в людской толпе Мазуренку, Бондарь просит:

- Найди в Дубровице надежную женщину. Пускай предупредит отца. Хочу с ним повидаться.

Мазуренка согласно кивает головой, в свою очередь просит:

- Возьмешь у меня письмо. К жене. Бросишь в Москве. Я, брат, даже сына своего не видел.

Весть о том, что начальник штаба улетает в тыл, распространилась мгновенно. Письма пишут многие - Большаков, командир роты Петров, даже Гервась, у которого брат в Архангельске.

Странное настроение у Бондаря.

Предчувствие, что замыкается один круг жизни и начинается новый, впрочем, не подвело. Только он не думал, что новая жизненная полоса начнется на такой высокой волне. Но он прилетит в Москву не с пустыми руками.

Недавние сомнения, заботы, которые еще вчера бередили душу, куда-то сплывают, уступив место тихой грусти расставания. На события личной и окружающей жизни он смотрит теперь с новой вышки, и из того, что видит, отметается мелкое, мизерное, не стоящее внимания. Народ борется - вот главное, чем живут сейчас деревни, города, окрестные леса, болота, все без исключения районы, и об этом он расскажет в Москве.

Еще в молодые годы Бондаря про обычную в крестьянской повседневности работу, такую, как пахота, сев, уборка урожая, стали говорить высокими, вдохновенными словами - борьба, битва за хлеб. Но еще более соответствуют такие слова теперешним делам, когда на войну поднялся стар и млад, когда деревенская женщина, накормившая партизан, рискует жизнью.

Волаху Бондарь желает добра. Вчера Дорошка, поддавшись слухам, наплел ерунды - следственной комиссии нет. Было заседание обкома, Волах требовал судить Михновца. Расстреляли же заместителя начальника полиции из Батькович, который прибежал к партизанам на исходе зимы.

Михновцу везет: командиры заступились. Наказали тем, что сняли с бригады. По всему ясно: Волах ищет опоры, ему не легко. Привык, как и Лавринович, к армии, а тут другие законы. Пускай поживет в землянках, поест несоленой картошки, попьет ржавой воды - кое-чему научится...

II

Штабы - на Дубровицких выселках. Поселочек стародавний, похожий на усадьбы староверов-хуторян: под одной крышей хаты и хлева, дворы огорожены дубовыми частоколами, на огородах - прясла.

Несмотря на суету, которая предшествует каждому бою, горбылевцы выкроили часок, чтоб попрощаться с Бондарем. За столом собрались все, кто зачинал отряд. Торопливо произносят тосты, чокаются стаканами, стараются казаться веселыми. Бондарь расчувствовался до слез. Понимает: рвется дорогое, незабываемое, такое, что, может быть, никогда больше не повторится в жизни. С Хмелевским, Гервасем, Васильевичем, Большаковым, Надей Омельченко, Соней, Топорковым и другими сроднился душой. Знает о них все, а они - о нем.

На прощание песню затянули - "Синий платочек"...

В этот момент Мазуренка приводит в хату женщину, которую Бондарь сначала не узнает. Высокая, полнотелая, с круглым, миловидным лицом, она смотрит на него и улыбается. Есть в ее глазах, улыбке что-то до боли знакомое, давнее, и Бондарь вдруг встрепенулся. Перед ним - Надя, та самая местечковая Надя, с которой в молодости он просиживал вечера.