Сороковые... Роковые

А Герберт переводил — был у них с дядей освоен иносказательный язык, понятный только им двоим. Мири оправилась от болезни — расследование по поводу гибели невесты полностью завершено, все в порядке. Богатый урожай — много раненых и убитых на восточном фронте, беречься от русских болезней — завязли и надолго в России, один щенок — это взяли нового конюха, которому можно доверять. Поклон от Пауля — остерегаться его старшего братца и дружка Кляйнмихеля. Полицаи в Березовке притихли, никому не хотелось повторить судьбу Бунчука, тот по пьянке всегда хвалился, что у него связи большие, и чихал он на всяких Краузе.

Еремец, постоянно пытавшийся подгадить Бунчуку, теперь назначенный старшим у Бярезовке, всерьез задумался — а не поспешил ли он тогда, осенью? В сентябре, глядя на бесконечный поток беженцев и отступающей армии казалось, что вот еще немного и сгинут ненавистные Советы. А Советы не только не сгинули, а ещё и отогнали немцев от Москвы. И никому не признаваясь в этом, Еремец тысячу раз перекрестился, что их лес знаменитый был далековато, и эти партизаны, объявившиеся сразу же после прихода немцев, у них не появляются.

Сколько уже случаев было — и взрывали, и расстреливали попавшихся полицаев, вон совсем недавно, сожгли живьем старосту в Михнево, вместе с полицаями, отмечавшими день рождения старосты у него на дому, никто и не выскочил.

Хитрый, изворотливый, никогда не выпячивающийся при Советах, Еремец начал бояться и всеми силами пытался как-то извернуться, но, похоже, сейчас было только два выхода: или продолжать верно и преданно служить, или будет ершиссен. Да и жена, поначалу ходившая по деревне, задрав нос, понемногу начала забывать про гонор, все больше сидела дома, общаясь только с женами других полицаев и сплетницей Агашкой.

Еремец зашел было на огонек к деду Ефиму, поговорить за жизнь, но дед охал и кряхтел на печке, ныл, что «усе кости болять, не иначе, як помрёть ускоре». Гущев в зиму замерз спьяну, а Шлепень только огрызался и бурчал себе под нос.

— Иди ты, Еремец, самому тошнее тошного, ты у своёй хате живеш, а у мяне батькова хата уся в разоре.

Шлепень, недавно будучи в Радневе, встретил свою стародавнюю подружку-Милку. Она, жеманничая и хихикая, шла по центральной улице уцепившись за руку якогось приезжего фрица и на Шлепеня, довоенную свою любовь, даже не взглянула — «як яго и нету навовсе. От и верь бабам, посля всяго,» — сплюнул тогда Шлепень и пошел, чертыхаясь про себя.

Хотел было, по старой памяти, приударить за Стешкой, куда там… Стешка, не стесняясь в выражениях напомнила, где она яго видала, да ешчё и фриц этот-повар Зоммеровский, постоянно показывал ему кулак, говоря:

— Стьеша ист майн швистер, нихт, не трогат!

И чё перся через всю страну сюда, жил бы да жил в Красноярском крае, и бабенка ласковая имелась, нет, захотелось посчитаться с обидчиками, а где они те обидчики??

Кто удрал, кто на фронте, дотянись вот до них, а вымещать, как Бунчук, злобу на заморенных Родькиных пацанах… противно, да ещё и Ефимовна, которая в бытность его учеником, всегда Шлепеня отличала — хвалила за хорошую память и соображение.

И мрачнел все больше Шлепень-Слепень, понимая, что сам себя загнал в такую… А когда дошла до них весть, что скоро начнут менять их, какую-то часть, у кого нет женок, отправят куда-то на Украину, ближе к Польше, а тех головорезов — сюда (наслышан был Шлепень о массовых расстрелах, проболтался по пьяной лавочке вечно молчавший Шкуро — и фамилия-то подходящая какая! — который и начинал служить у полицаях, как раз у тех мястах), совсем стал неразговорчивым Шлепень. В пьянках участвовал, но мало пил и говорил, больше слушал, мотая, так сказать, себе на ус. И решился про себя, на разговор с Лешим, ждал, ой как ждал он его появления.

Карл Краузе тоже ждал Лавра и поговорить, и решить некоторые проблемы.

Леший же не спеша сходил в церквушку, истово перекрестился и помолился у иконы Заступницы земли Русской — Казанской Божией Матери, послушал пение батюшки и, шикнув на мельтешащую у него перед глазами Агашку, пошел на выход.

Теперь уже Агашка крестилась ему вослед.

— От ума отставил, Лешай! — испуганно пробормотала она.

— А нечаго под ноги людям кидаться и усе унюхивать! Защитник твой у Радневе на пятле висить, угомонилася бы тожа! — шумнул дед Ефим.

— А я чаго? — отскочила от него Агашка.

— От и иди у хату! Люди молитвы возносють, а ёна мешаеть усем. Скажи, батюшка, что с Господом надоть у тишине гаворить?

— Истинно так!

Агашка попятилась и незаметно выскочила из церкви.

— От, воздух сразу посвяжее стал!

Леший пошел к Крутовым, Ефимовна уже усадила мальчишек за уроки, а сама суетилась у печки.

— Проходи, гость дорогой и желанный, картоплю вот только запекла, малость осталОся на еду-то. Гриня гаворить — Василь сильно болел?