Сороковые... Роковые

— Спрсите-ка Каримова-он мальчишка приметливый, может, что вспомнит, я-то плохой был.

Каримов рассказал, что на них с тремя рядовыми, ранеными, но уцелевшими после тяжелого боя и успевшими доползти до кустов, набрели два рядовых — Ляхов и Лядов. Лядов был какой-то деревенский, такой скромный, послушный, исполнительный, а Ляхов на него покрикивал все время.

— Мы подумали, что мужик постарше, вот и командует. Он как-то вскользь интересовался, как и почему мы оказались в лесу, не струсили ли мы, угомонился лишь, когда контуженный Иванов схватил его за грудки и заорал:

— А ты, интересно, не струсил? Мы все раненые, а ты вон какой гладкий?

— Да ты чего, я просто так, любопытствую, я, это, поваром был при кухне. — Повар, твою мать, каши сварить не умеешь, мы к тебе не лезем и ты нас не тронь. Я вот контуженный, как засвечу…

Правда, когда в плен попали, Иванова очень быстро расстреляли, кто-то стукнул, что он из командиров, а какой он командир, сержанта только и получил. И Лядов тоже исчез как-то незаметно.

А когда нас к Краузе набирали, он, Ляхов, то есть, вызвался водопроводчиком, а в бараке поплакался, что ничего такого не умеет, просто ослаб и вряд ли бы выжил в лагере. Мы его пожалели, прикрыли, так и мотался разнорабочим, и все как-то вынюхивал, кто что сказал, кто где был, мы думали, любопытный как баба, и очень он Осипова не любил, всегда так смотрел на него, тяжело. А Александр Никитович обо всех заботился, все по-честному делал.

— Хорошо, спасибо, иди досыпай!

— Ну что, дивовцы, имеем мы у себя в отряде крысу, мало того, что удачно заболел перед операцией, так ещё пытался Полюшку ссильничать.

Сергей вскочил:

— Почему сразу не сказал? Я ж ему башку назад заверну, будет задом наперед ходить.

— Да, видишь ли, Полюшка мне только вот рассказала, если б Стешка не забегла…

— Убью, суку, крысятника, — прорычал Сергей.

— Ты послушай дальше… — Панас полистал тетрадку и на последних страницах присвистнул:

— Так-так, записи свежие, ого, характеристики на каждого из нас с его выводами… Да… и носит же земля такую сволочню.

— Я не понял, какая ему польза от этого? — удивленно произнес Панас.

— Ну как же, вот придут наши, а тут готовое досье на всех вас — какие вы и что с вами делать. Где-то летом, в этом году Сталин приказ издал то ли 227, то ли 237. Там конкретно — «Ни шагу назад!» Если отступали — заградотряды из таких вот Ляховых их расстреливали. Варюхи нет — она, помнится, говорила, что после этого приказа немцам наступать стало ох как сложно, наши пятились, но уже не драпали. А ты думаешь, вот освободят Брянщину — вас всех сразу в армию, тут уже не будут смотреть на какие-то мелкие болячки, и в семнадцать лет ребята пойдут воевать. Сколько народу полегло, сколько в плену из-за рас… здяйства? Естественно, будет проверка всех вас этими вот, особистами, а мальчик наш — и не раненый, и под личиной рядового в плен попал, думаешь, за задницу не возьмут? А то и в лагерь загремит лет на десяток… А тут такой весь умненький — следил за всеми, на всех компромат накопал… заслуживает медаль, блин. Ещё и коммунистом идейным окажется…

— Но ведь… — заикнулся было Осипов.

— А про тебя вообще одна ненависть в тетрадочке, завидует он тебе ещё с лагеря. Ты и полудохлый, а людей к себе притягивал, а он такой весь положительный и никто к нему… кроме того мальчонки, Лядова. Пишет ведь сука: «Лядов не прошел проверку. Оказался слабым, пришлось пожертвовать…» Этот вот сержант контуженный и мальчонка деревенский из-за него смерть приняли, боялся, сука, что про него чего скажут.

— И что теперь, ведь не пытать же его? — растерянно проговорил Панас.

— Зачем? Мы с Игорьком с ним по-нашему, по-дружески поговорим, ну морду обязательно набьем за мою невесту, и этот слизняк все нам расскажет. Не боись, командир, такие ссыкуны боли, даже зубной, боятся, это других других мучить, ух мастаки. Физию оставим целой, а вот за все хорошее…

Игорек спросонья ничего не понял, а когда догнал…

— Ах сука! Серега, я вот по фильму «Штрафбат» их ненавижу. Твари, как клопы кровососили, ладно, пошли поговорим…

Разговор получился весьма плодотворный. Много чего вывалил боящийся физической боли Ляхов-Ляхович. Он, как говорят следаки — пел как канарейка. Серега и Игорек морщились, плевались, матерились в голос, а Иван-младший, тщательно записывающий все «песни», пару раз не выдержав, вскакивал и набрасывался с кулаками на этого тварюгу. Панас и Осипов, читая эти признания, были не просто шокированы, они смотрели на всех в полной растерянности. Шелестов же, выросший совсем в другое время, не сильно и удивлялся, зная по книгам, публикациям рассекреченных архивов много чего, что для людей сороковых считалось невозможным и неприемлемым.

Этот Ляхович ещё до войны умело настучал на своего непосредственного начальника, получив внеочередное звание — старлея.