Сорвавшийся союз. Берлин и Варшава против СССР. 1934–1939

Трудно поверить, будто не знал польский маршал и о том, что «главной целью вооружающегося III Рейха в 30‑е годы ХХ столетия был конфликт с СССР», мимо чего не прошел и современный польский журналист Вольдемар Ковальски в своем отклике на выпуск в Польше книги уже цитированного германского историка Рольфа-Дитера Мюллера «Враг стоит на востоке. Гитлеровские планы войны против СССР в 1939 году». Более того, в первом же абзаце своей публикации по этому поводу пан Вольдемар напомнил, что «Адольф Гитлер, как минимум, до весны 1939 г. рассчитывал на совместный удар на Восток», — такой вывод, по его мнению, неизбежно следует из анализа, произведенного Рольфом-Дитером Мюллером. Но если главный враг для Гитлера — это Россия, если кратчайший путь к ней ведет через Польшу, потому и Речи Посполитой не миновать зла, неизбежного при вспышке большой драки, тогда что именно Юзеф Пилсудский упорно стремился положить в основу взаимоотношений с Третьим рейхом после того, как Париж — главный союзник — отказал ему в превентивном ударе? Ответ на такой вопрос теперь не выглядит столь уж большой тайной, если внимательно присмотреться к историческим фактам и попытаться разложить их, как говорится, по полочкам. Начнем с того, почему польский маршал, сделав резкий поворот, первым в Европе пошел на подписание фактически приятельского соглашения с нацистским фюрером — с тем, с кем совсем недавно не на шутку собирался воевать и к тому же призывал своих союзников. В основу такой «раскладки» положим по преимуществу польские источники.

Многие нынешние историки в Речи Посполитой упорно утверждают, что заключение польского пакта с Гитлером якобы стало результатом не только правильной оценки текущих европейских реалий, но и далеко идущего стратегического предвидения, даром которого обладал Юзеф Пилсудский. По мнению того же Войцеха Матерского, реалии подводили маршала к тому, что «для Польши подписание совместного соглашения о ненападении существенным способом выровняло бы ослабление безопасности границ с Германией, вызванное ее выходом из Лиги Наций», а заодно «возвратило бы пошатнувшееся состояние равновесия между восточным и западным соседями». В Варшаве, отмечает историк, отторжение Лиги Наций, сделанное Германией, истолковали так, что Гитлер больше не намерен «молиться» на международные соглашения, посему зыбкость западной польской границы, не признанной Рейхом, значительно возрастает. Отсюда, дескать, проистекла одна из главных необходимостей для принятия польских решений: их суть состояла в том, чтобы по возможности обезопасить западные рубежи Речи Посполитой.

Если же перейти к предвидению маршала Пилсудского, то, оказывается, Варшаве мнилось еще и опасение, что «международное неприятие Гитлера и Третьего рейха могло оказаться преходящим, что и подтвердил дальнейший ход событий, и если бы польский МИД не смог довести дело до подписания декларации, такая возможность была бы отодвинута на целые годы». Из сказанного проистекает, что не случись тогда политическая дальнозоркость Пилсудского, то Польше для налаживания упущенной дружбы с Рейхом потом пришлось бы догонять не только Англию с Италией, но даже Литву с Эстонией и Латвией, которые впоследствии — уже в 1939 году — тоже подписали договоры с нацистской Германией. Потому, подчеркивает Войцех Матерский, «базируя безопасность государства на договорной дипломатии… Речь Посполитая не могла позволить себе подобный риск» и первой проявила инициативу. Если следовать обозначенной линии дальше, то получается, что Сталин был совсем плохо соображающим в политике персонажем, так как на заключение с Германией договора о ненападении он пошел самым последним.

Однако Войцех Матерский все-таки признает, что главные польские ожидания не оправдались, подписанная декларация на самом деле означала не усиление, а «ослабление безопасности границ с Германией», поскольку в ней не оказалось как раз того, «что для польской дипломатии было самым важным» — признания нерушимости существующих рубежей. Если же так, то еще острее становится вопрос, почему маршал Пилсудский, не увидев в предложенном Берлином тексте декларации столь нужного для его страны пункта, все же пошел на ее принятие? Чем он предпочел руководствоваться, единолично определяя внутреннюю и внешнюю политику второй Речи Посполитой, лишь изредка советуясь с соответствующими комиссиями сейма? Как уточняет в этой связи Войцех Матерский, его «огромный авторитет и созданная после мая 1926 года система власти позволяли ему действовать автономно».