Сорвавшийся союз. Берлин и Варшава против СССР. 1934–1939

Сыграли свою роль, конечно же, и собственные русофобские настроения польского Начальника. И не только у маршала, а и у реализаторов его политики после кончины Пилсудского. Сразу после подписания польско-германской декларации во время той самой беседы с французским министром иностранных дел Луи Барту, свидетелем которой была журналистка Женевьева Табуи, глава польского МИДа Юзеф Бек выразился более чем откровенно: «Что касается России, то я не нахожу достаточно эпитетов, чтобы охарактеризовать ненависть, какую у нас питают к ней!» Наличествовал и еще один момент, сыгравший весьма важную роль в отвороте от Франции и, не исключено, во всем процессе формирования польской внешней политики после прихода Гитлера к власти в Германии. Принимая в Варшаве французского министра иностранных дел Луи Барту, маршал Пилсудский не стал скрывать своего недовольства, что «на всем протяжении истории французы никогда не испытывали достаточного уважения к польской нации». Тем самым он давал открытым текстом понять, что нахождение на второстепенных ролях в Европе его не устраивает, а чтобы его намек был более понятным, чем все может обернуться для Парижа, столь же открыто маршал добавил: «Мы восхищены нашими первыми соглашениями с Гитлером». Высказанное восхищение, без сомнения, тоже содержало надежду, что Берлин — новый партнер — проявит к Польше больше почтения и благодарения, нежели прежний, иначе незачем было связываться с ним и подписывать пакт, столь неоднозначно воспринятый в Европе.

Все перечисленные резоны заслуживают того, чтобы не оставить их в стороне, но есть и еще один довод, тоже проливающий изрядный свет на выбор, сделанный польским маршалом. Не исключено, что был в числе главных. Пилсудский исходил еще и из того, что перехитрит нацистского фюрера. Начальник Речи Посполитой о себе был весьма высокого мнения, даже иногда жаловался, что ему не повезло с поляками, так как «поляки — народ прекрасный, только люди — курвы». Еще до того как Пилсудский стал главным человеком в Польше, напоминают в своей книге о нем Томаш и Дарья Наленч, он писал своей жене Александре, что «большинство людей в мире так безгранично глупы». По его мнению, «вероятно, 999 из 1000 детей рождаются с задатками на глупость». Себя же он трактовал иначе. Уже в ранней молодости в одном из писем еще своей первой любви Леонарде Левандовской он утверждал, что воспитатели внушили «мне веру в мои способности и, что из этого вытекает — в необычное мое предназначение». С течением лет, пишут Томаш и Дарья Наленч в своей книге о маршале, Пилсудский, рассуждая о соотечественниках, позволял себе произнести, к примеру, то, что из его уст прозвучало и на съезде легионеров в Калише в 1927 году: «Я выдумал множество красивых слов и определений, которые будут жить и после моей смерти и которые заносят польский народ в разряд идиотов». Даже главе правительства он мог сказать, что «есть вещи, которые вы, поляки, не в состоянии понять». Затем добавить: «Сколь много мне удалось бы сделать, правь я другим народом».

Столь «подчеркнутое отмежевание», пришли к выводу Томаш и Дарья, «напоминало образ мышления монарха-самодержца». В беседе с известным политиком Артуром Сливиньским маршал даже пожаловался: «Не знаю, почему Бог указал мне жить в Польше». Тогда же он изрек и более жесткие слова: «Я не раз думал о том, — говорил он, — что, умирая, я прокляну Польшу. Сегодня я осознал, что так не поступлю. Когда я после смерти предстану перед Богом, я буду его просить, чтобы он не посылал Польше великих людей». Далее последовало еще одно пояснение: «Что польский народ дает великим людям и как к ним относится! Еще неизвестно, была ли бы создана без меня Польша! А если бы была, то сохранилось ли бы это государство? Я знаю, что я сделал для Польши!» Таким образом, сформулировали вывод Томаш и Дарья Наленч, «в мозгу Маршала рождались мысли о неблагодарности поляков — мелких и подлых людишек», а заодно «возникало чувство вседозволенности, собственной непогрешимости».