Соседи

Пока пили теплое, недавно процеженное молоко, Матрена стояла с кринкой в руках и дожидалась, кому долить. Лиза, допивая молоко, покачала головой, отказываясь от добавки, и ее отказ обеспокоил хозяйку. Матрена придирчиво осмотрела со всех сторон кринку, затем взглянула на Рогожникова: тоже откажется? Но Рогожникову молоко доставляло невыразимое удовольствие. Он молча подставлял стакан и, пока Матрена наливала, жмурился и с наслаждением шевелил пальцами разутых ног. Кринку он прикончил в одиночку и после этого, захмелев от сна и сытости, слез с лавки.

— Все, — подвел он итог прожитому дню. — Спать. Лизе постелили в самой отдаленной, очень душной комнате, где сильно пахло нафталином. Когда ее оставили одну, она поднялась и, крадучись, в темноте, попробовала отыскать в окне форточку, едва не уронила швейную машинку и возвратилась на постель.

За дверью долго слышался негромкий разговор Рогожникова и хозяйки, потом как будто заявился кто-то новый, с бодрым голосом, и этот голос ненадолго разбудил ее, однако сна не перебил, и она заснула снова, успев подумать, что с нынешнего дня, прожитого так деятельно для ее чувств и мыслей, эти страшноватые заброшенные Глазыри уже не будут для них с Володькой местом временного заточения, отбывания повинности после неудачного распределения, а станут как бы избранной точкой на планете…

Запертая в самой тихой комнате большого дома, Лиза, конечно, утро проспала. И все же вставать она не торопилась. В ней продолжалась вчерашняя работа чувств и мыслей, с той лишь разницей, что сегодня она рассуждала совершенно спокойно, будто прошедшие сутки во многом переменили ее, сделали взрослее, умудреннее… Прежде всего Лиза решила, что, кажется, она напрасно беспокоится о том, как примет отец ее окончательный отъезд в Глазыри. Он, как понимала теперь Лиза, давно смирился с мыслью, что дочь для дома — отрезанный ломоть. Понять это следовало бы еще с попытки неудачного жениховства, когда отец хотел по-своему устроить судьбу единственной дочери… И вот она уедет, а он останется снова один, и с прежней силой забушует в нем неутолимая зависть к счастливому сопернику, которому венец мученика обеспечил вечную и славную память земляков. Да, как бы ни держался отец, она теперь понимала, что зависть к Устину в нем еще жива. И будет жить. Видимо, будет…

«Зачем он приходил и стучался к отцу в ту роковую ночь? Боялся идти сразу? Хотел послать разведать, нет ли там засады? Пришел к сопернику, не побоялся. А к кому было ему еще идти? Наверное, думал, сомневался. Да, Викентий прав: открой ему отец, все было бы… Выходит, оба они погубили дядю, Урюпин и отец. Один подкараулил и устроил засаду, другой спровадил его прямо в лапы…»

Половики, когда она поднялась и пошла на свет, чуть подавались под ногами, и Лиза чувствовала, насколько гладки и чисты под ними крашеные половицы. Она прошла по комнатам, где не открывали крепких ставней, и через пустые сени, в которых нашла свои туфлишки, появилась на крыльце.

Двор в окружении приземистых построек был словно политый — в обильной утренней росе. Рогожников возился у телеги, руки у него были в дегте. Увидев Лизу, он оживленно поприветствовал ее — вознес над головой жирную, в густом и вязком дегте кисть. Он выспался, был хорошо настроен и увлеченно, аппетитно занимался своим делом.

С какой-то новой, обостренной впечатлительностью присматриваясь ко всему вокруг, Лиза спросила о хозяйке. Рогожников, не переставая щедро ляпать кистью по обезжиренной оси, ответил, что Матрена на ногах до свету, управилась с коровой, собрала и проводила на работу мужа. Хозяйкин муж, рабочий леспромхоза, явился вчера поздно, рассказывал Рогожников. Пока поговорили, посидели за столом, — глядишь, и спать уж некогда. Сегодня он поднялся тоже до зари — его бригада перебрасывалась на другой участок.

— Лес валят? — спросила Лиза, заглядевшись на верхушки сосен, за которыми томилось позднее малиновое солнце.

— Валят, — вздохнул Рогожников, надевая колесо на жирно смазанную ось. — Третий год… Бесхозяйственно, правда, но валят. Скандал, как валят. Будто у чужого.

— А жить тут где придется? Квартиру снимать? — поинтересовалась Лиза, представив в эту минуту свое самостоятельное глазыревское утро, Володьку и себя за каким-нибудь таким же деревенским, совсем не учительским и не врачебным занятием в искупанном росою дворе.

— Жить, говоришь, где? — переспросил старый учитель, ловко завинчивая черную маслянистую гайку на колесе. — Есть помещение, скоро освободится. А пока… Пока у меня можно жить, у Матрены… Я к себе одну семью пустил, приехали издалека, да с ребятишками. — Он завернул гайку и выпрямился. — Не беспокойся, без жилья у нас никто не останется.

— А школа? Далеко отсюда?

— Да погоди, увидишь, — засмеялся Рогожников. — Все еще увидишь.

Он отставил банку с дегтем и вытер испачканные руки о голенища сапог, затем взял из телеги пук травы и, вытирая уже начисто, придирчиво осматривал каждый палец.