Соседи (СИ)

Надежда не могла сообразить, за кем следить и что предпринять? Дочь тряпичной куклой висела на локте, вот-вот готовая рухнуть, а старой становилось хуже и хуже прямо на глазах. Вся кровь отхлынула от впалых щек, а ладонь схватилась за сердце. Бабка охнула и закряхтела. Да её же сейчас инфаркт прямо на этом самой лавке хватит! На фоне не прекращающего происходить вокруг кошмара собственное плачевное состояние ушло на задний план. Свободная рука вновь потянулась в карман пальто за телефоном. 112, пусть бабулька эта сегодня её чуть ли не прокляла… Но второй несчастный случай на свою перегруженную чувством вины совесть Надежда не возьмет.

— Как?.. Девочка моя, что ты такое говоришь?.. — пролепетала старушка, глядя на дочь увлажнёнными глазами. — Где?..

Надя поняла: нет, это выше её сил. Она будет не в состоянии справиться сразу с двумя. Она, в конце концов, тоже нуждается сейчас хотя бы в минимальной передышке. Никакая психика такого не выдержит.

— Уля, хватит, пойдем… — взмолилась Надежда, настойчиво потянув Ульяну за рукав. — Женщина, идите-ка тоже домой. Примите лекарство, я вызову вам неотложку. Адрес свой дайте мне.

Её словно никто не замечал, призывы остановиться пролетали мимо их ушей. Уля приподняла голову.

— Здесь… Он… Он меня от машины заслонил… И разбился…

И вновь уронила. Не разумела ничего её девочка. Не понимала, чем обернуться может. Не хватало только, чтобы старушка эта сейчас тоже к праотцам отправилась.

«Довольно!»

— Уля! Всё образуется! Его в больницу повезли, а не в мо… Господи, прости мне мой язык! Ты меня слышишь? И вы тоже! Все слышали?! — гаркнула Надя на весь двор. — Он жив! — «Был…» — Немедленно прекратите!

Бабушку охватила крупная дрожь. Поспешно осенив себя крестом, она тихо забормотала что-то под нос, но понять в этом бессвязном шелесте хоть что-нибудь оказалось решительно невозможно. Опёршись на клюку и с трудом поднявшись со скамейки, старая доковыляла до Ули. Вся она тряслась от макушки до пят, а глаза застилали слезы.

— Ульяша… — ходящая ходуном кисть опустилась на дочкино плечо. — Взгляни на меня. Слышишь? Он выжил, когда его младенцем бросила на улице родная мать. Выжил в детдоме, никому на всём свете не нужный. — «Что?.. Детдом?.. Егор?..» — Пережил равнодушие, жестокость, обморожение и жуткую пневмонию. Потерю любимых. Ведь трижды терял… — «Трижды…» — Он сильный, Ульяша, боец, и сейчас выкарабкается! Сможет. Есть ему, ради кого бороться. И ты должна сильной быть. Будь сильной!

Земля под ногами разверзлась в момент, когда смысл сказанного достиг Надиного мозга. Детдомовец! Егор… Душу сковал паралич. Надежда впала в ступор, туго осознавая услышанное и не понимая своего отношения к откровению такой силы. И ведь Валя… Валя-то ни словом не обмолвилась ни разу, ни намёка не дала. Так вот откуда взялось это ощущение исходящей от него опасности – родилось на уровне материнского чутья. От него веяло духом подворотни и безнадзорности. Таким воздухом вредно дышать. Узнай Надежда об этом сразу, разговор шёл бы с дочерью и получился бы коротким и предельно категоричным. Но сейчас, после всего, чему она стала свидетельницей, сердце отказывалось выносить очередной обвинительный приговор, а мнение, вопреки железобетонным, казалось бы, аргументам, не спешило формироваться. Детдомовец. Но без секунды сомнений обменявший свою жизнь на жизнь её дочери. Лишённый людского тепла отказник… А значит, для него любовь – и ведь день сегодняшний это доказал – могла иметь большее значение и представлять большую ценность, чем для иных, с детства ею не обделённых. Выходит, всё, что она успела наговорить – в неведении! – она наговорила в лицо человеку с судьбой куда тяжелее, чем представлялось. И если в его семнадцать лет слова и выражения еще кое-как подбирались, то в последний раз она не церемонилась совершенно. Ведь звучали страшные вещи…

Сегодня та брошенная ему в лицо правда завоняла вдруг гнилью.

Что еще ей сегодня уготовлено? Как суметь простить себя? Как смотреть Уле в глаза? Уля же, видно, всё знает… Никак. Не выйдет ни простить, ни смотреть. С сегодняшнего дня все её самооправдания зазвучали лепетом несмышлёного дитя.

Утерев глаза скомканным платком, старушка повернула голову и уставилась на Надежду. Под этим буравящим, укоризненным взглядом каждую косточку пронзал холод, а по коже галопировали табуны ледяных мурашек. Испещрённый глубокими морщинами рот открылся и закрылся, водянистые глаза полыхали праведным гневом, и с дрожащих губ слетело:

— Бог всё видит.

«Видит…»

Надя, как загипнотизированная, глядела в блестящие, обещающие кару небесную блёклые глаза, отчетливо осознавая, что эта женщина только что еле удержала себя от того, чтобы за совершенное действительно вслух не проклясть на месте. Мозг, окончательно раскиснув, обращался остывшей манной кашей. В голову с непростительным опозданием лезли закономерные вопросы. Кто она? Какие отношения связывают её с Улей? А с Егором? Откуда этой старушке всё известно?

— Кто вы есть?.. — в оцепенении пробормотала Надежда.