Сошествие/Descensus

Нигде в мире ни одна машина, созданная для плуга и нивы, не перевозила такого количества людей. Груженные чадами и домочадцами, а также прибившимися близкими и дальними, набитые облупившейся мебелью, снами и кошмарами, страхами и жалобами. С могильными крестами и полуистлевшими дорогими останками, с скотом и кормом для него, с дровами и мольбами. Сильнее смерти и выносливее, чем было запланировано конструкторами, они тянули на себе вместо плугов караваны отчаяния, спасая тех, кто бежал. Они, тянули борозду, перепахивая навечно путь, по которому вернуться назад нельзя.

По левую сторону дороги возле просторной стоянки притулился ресторанчик Белый ягнёнок. Рядом с надписью нарисованный дедок в пастушьей шапке поднимал кружку пенного пива, улыбаясь в усы и приветствуя путников. На стоянке уже толпился народ: курили, гомонили, приветственно окликая новоприбывших. Срджан, Мрджан и Младжан остановились, кивая знакомым лицам, которых было довольно много на этом пятачке, ожидая чтобы Жёлтый представил их нужным людям.

Все собравшиеся знали, зачем сюда пришли, однако вслух никто не упоминал и не озвучивал цель собрания. Собравшиеся здесь люди были похожи: прошедшие через сито войны они не смогли себя найти в мирной жизни и сейчас откликнулись на зов. Сейчас они чувствовали себя будто перед свадьбой или похоронами, поэтому не знали что делать и томились в ожидании какого либо действия. Прибытие Деличей и Срджана всколыхнуло их, убедив, что недаром собрались они этом утром у ресторана Белый ягнёнок. Трое друзей были известны как искусные воины, как храбрые и отважные люди, которым можно верить, а уж о Срджане каждый рассказывал свою легенду, в которой либо присутствовал, либо услышал и пересказал, приукрасив. – А вот и Медведи! – шептался народ, указывая на них пальцами. Эта фраза звучала почти также как на войне, когда они появлялись на сложных участках фронта. Они были Медведи. Группа майора Малешевича были надеждой армии, и долго, как сказал бы Срджан, слишком долго, верили в то, что они её гордость.

Но для тех, кто этим утром томился на стоянке в ожидании переклички, которая изменит их жизнь и судьбу, они всё ещё были гордостью и надеждой. Ветераны, толпящиеся у дороги, помнили о том, кем они были и когда их выстроили в очередь, им, этим людям, на плечах которых, привыкших к военной форме, неуклюже топорщились кожаные дешёвые куртки, в присутствии самих легендарных Медведей было легче побороть сомнения и страх.

Внутри за деревянной барной стойкой, потемневшей от времени и дыма, на единственном высоком стуле, спиной к входным дверям, сидел человек лет сорока. Щеголеватый, в сером костюме и белой рубашке с крахмальным воротником, в тёмных очках Ray Ban, несмотря на плотно занавешенные окна и полумрак внутри ресторана. Кукловод. Толпа зашелестела, передавая информацию остальным. И волнами поползло: говорили, что он может всё, что он шеф сербской тайной службы, что он и западный, и восточный шпион, что его не раз убивали, а он ещё жив, что во время войны он был в контакте и с сербским, и с хорватским, и с мусульманским генеральным штабом. Ещё говорили, возбужденно жестикулируя, что он голыми руками задушил огромного (как комод!) человека, лишь за то, что тот пролил ему на галстук пиво. Говорили, что он разбогател на торговле оружием, людьми и наркотиками, и что его беззвучного смеха боялись даже самые безбашенные и отмороженные. О нём шептали, что он был наёмником ещё во времена Тито, и с тех пор держит на крючке всех политиков.

Никто не знал его настоящего имени. Его называли Кукловодом, поскольку он дёргал людей за верёвочки, зная их слабости и используя их. Его холодные как у вчерашнего трупа руки, всегда были спокойны, улыбка – вежливой, а глаза – доброжелательны. Но даже спустя годы и жертвы, и партнёры Кукловода просыпались ночами, вспомнив его лицо. Шли даже слухи, что Кукловод использовал только слепых проституток, чтобы они не могли ни запомнить его, ни посмотреть ему в глаза. И что прежде, чем предстать перед ними нагишом он с ног до головы обливался одеколоном, чтобы его не выдал запах собственного тела, а в момент наивысшего наслаждения гасил в себе всякий звук или стон, чтобы его голос не запечатлелся в чьей-то памяти.