Сосновые острова

Йоса, однако, был совсем не уверен, что эта крыша отвечает его амбициям. Он ходил вдоль края, заглядывал вниз, возвращался к середине крыши и обследовал другую сторону. По всему фасаду шли балконы, увешанные сохнущим бельем. Прямо под ними колыхался на ветру розовый пуловер с капюшоном. Его подбрасывало ветром и закидывало через парапет, потом опять возвращало в исходное положение.

Йоса полистал справочник, сориентировался по сторонам света, померил шагами расстояние, как будто хотел взять разбег, и проверил, скользят ли подошвы кроссовок по крыше. Посуетившись, словно риелтор, покупающий недвижимость, он вдруг успокоился, уселся на край крыши, скрестив ноги, и долго медитировал, устремив глаза туда, где, как предполагал Гильберт, находилась гора Фудзи. Наконец, встал, поправил на себе одежду и собрался с многочисленными поклонами доверить Гильберту свою сумку. Гильберт ее не принял. Он шагнул по крыше, отбросил ногой гравий, неизвестно откуда взявшийся здесь на высоте, подошел к ограждению и пнул его ногой, но оно не шелохнулось. Гильберт с видом знатока потряс пожарную лестницу и больше не нашел, что ему делать.

Дорогая Матильда!

В дальневосточной культуре особенно ценится возвышенная глубина. Суть — она не бросается в глаза, она не то и не другое, она не громкая и не яркая, она предполагает такую уравновешенную сдержанность, что человек нечувствительный, например иностранец, едва ли способен заметить ее. Ничего никогда не происходит поверхностно, очевидно, но и не проходит фоном, слишком уж это важно. Она где-то между, она значима? Она — тайна? И это не так. Суть не имеет цвета и вкуса, никаких явных четких признаков. Она тонка, она, возможно, связана с тем, что в западной традиции называется возвышенным. И выражается она не через власть и силу, не через избыточность, не через величие или обладание. Ее не познать через грозные нависающие скалы и прочее, но скорее через спокойное созерцание пустынной отмели или сухой осенней травы, через природу безо всяких броских ярких пятен, она — в пейзаже пустоты и меланхолии. Но что при этом будет предметом созерцания — болото, или трава, или бамбук, блеклая листва, туманное поле и горы, укрытые облаками? В конце концов, речь идет об определенном состоянии духа, при котором суть ощутима повсюду. Ибо она есть основа всех явлений. Вероятно, именно это в немецкой музыке зовется первоосновой.

Здесь слишком шумно, повелительно заявил Гильберт, обращаясь к Йосе. Уличный шум отвлекает. Свет слишком резкий, а нужен приглушенный, необходима печальная, тихая местность, которая все стерпит и мягко растворит, так что человек самого себя перестанет замечать. А здесь слишком много неприятных раздражителей. Пахнет плохо, неужели Йоса не замечает. Туалеты, стеклоочистители, моющие средства для посуды. Искусственные ароматизаторы, да еще концентраты, даже ему, иностранцу, кажется все это совершенно неяпонским, вообще, слишком резко и броско.

Гильберт пошел к пожарной лестнице, потом вернулся и четко объяснил Йосе, что место однозначно неподходящее. Йоса стоял на крыше, тонкий и прямой, в легком поплиновом плаще, а расстегнутые полы и пояс колыхались от ветра за его спиной, как бумажные хвосты воздушного змея. Йоса прижимал к себе свою сумку, лицо непроницаемо. Гильберт, взяв под мышку портфель, стал спускаться по пожарной лестнице. На верхнем этаже он замер и прислушался. За дверью в одной из квартир спорила молодая пара. За другой дверью играла рок-музыка. На крыше все было тихо. Он спустился на один марш вниз, еще на этаж и еще. Потом ступеньки пожарной лестницы зазвенели под легкими кроссовками японца. Гильберт подождал его перед домом. Оба молча вернулись на станцию.