Сосновые острова

Йоса Тамагочи сник. И то правда, согласился он, место неподходящее. Для самоубийства есть места лучше, есть хуже. Вообще-то в Японии эти места выстроены в строгую иерархию. Достойным местом считаются утесы Нишикигаура на тихоокеанском побережье, кратер вулкана Михара тоже котируется, вокзал в Токио — это вульгарно, а вот скалы, утесы, к примеру, и сами величественны, и гибель среди них тоже возвышенна. Он сам, недостойный студент-неудачник, решил, что ему хватит и токийского вокзала, но мечтал, конечно, как и любой в его положении, о тихоокеанских скалах. Об одном утесе, поросшем соснами, несказанной красоты, чтобы свести счеты с жизнью в определенный момент, когда солнце освещает скалы под определенным углом.

Йоса говорил с восторгом. Потом опомнился и вернулся к депрессивному тону, ему, очевидно, свойственному.

Найдем место получше, высокопарно предложил Гильберт, и поскольку это прозвучало как приказ, Йоса смиренно кивнул.

Они допили пиво, и Гильберт поселил японца к себе в номер. Он велел принести футон и развернуть его у противоположной стены, подальше от кровати. Йоса Тамагочи, растерянный, подавленный, какой-то обреченный, смирился сразу со всем, что предложил Гильберт, как с приговором, подчинился безропотно. Весь вечер он дрожал от нервного напряжения, потом настал черед апатии, уныния, и он, измученный, наконец, уснул.

Найдем место лучше, бормотал Гильберт, только не сегодня. Матильде звонить сегодня тоже уже без толку. Да и Йосу разбудит. Но он все равно глядел на экран телефона. Сорок три пропущенных звонка, все вчерашние, все от жены. Она любит вбить себе что-нибудь в голову и давай долбить, без фанатизма никак. Он надел пижаму и взялся за книги, что купил в аэропорту. Лампа в изголовье кровати бросала резкий, четко очерченный круг света, остальная комната тонула в ночи. Гильберт Сильвестер полистал путевые дневники Басё. Потом погасил свет и долго глядел в темноту.

Мацуо Басё, великий новатор хайку, странствовал по дикому, опасному северу Японии. Всего он прошел пешком 2400 километров и назвал свой поход, полный опасностей, тягот и страданий, паломничеством пилигрима. С одной стороны, его путь лежал через самые известные регионы страны, святыни и памятники, с другой — он следовал за почитаемыми предшественниками, ведь он шел по следам поэта Сайгё, который прошел этими же дорогами пятью столетиями ранее, посетил храмы и святилища, восхищался природой и сочинил по дороге немало стихов.

Сайгё происходил из старинной зажиточной семьи. Служил при императорском дворе, ему прочили блистательную карьеру. Он слыл превосходным наездником и великолепно владел мечом; говорят, был весьма хорош собой. На одном стихотворном соревновании он сочинил лучшие стихи и был вознагражден драгоценным оружием и благородным шелковым одеянием. Быть бы ему знаменитым, жить бы да радоваться, он был молод, удачлив, вся жизнь впереди, но он вдруг внезапно покинул Киото. Его стала тяготить мирская суета и тщета всего земного, опротивело придворное тщеславие. Он покинул императора, оставил любимую жену и ребенка, даже ничего не объяснив. Он дал торжественный обет, ушел из столицы, где родился, и отправился в долгий одинокий путь. Он жаждал познания, избавления и озарения. Тосковал по луне, по лунному свету на цветках сакуры.

Басё было сорок пять, когда он пустился в путь, и прожил он еще пять лет. К сорока пяти годам он был знаменит, окружен учениками, друзьями, меценатами, обожаем, но слава стала его тяготить. Толпа его отвлекала, отрывала от поэзии. Следуя примеру Сайгё, Басё отправился на север, оставив позади все мирское. Как и Сайгё, он отрекся от общества, следовал своим поэтическим видениям, ему требовался свежий взгляд на мир, радикальное обновление для поэзии.

Басё продал дом и имущество, попрощался с друзьями и отправился вглубь страны. Это было путешествие не только для тела, но и для духа. Басё, как и Сайгё столетиями ранее, следовал за луной, той, что встает над Мацусимой.

Мацусима, прекраснейшее место во всей Японии, бухта Сосновых островов. Гильберту это чрезвычайно импонировало. Его собственное положение, в конце концов, весьма схоже, он тоже все бросил, резко, вдруг, бежал на край света от своего западного существования. Как и Сайгё, Гильберт ничего не стал объяснять жене, даже от участия в конгрессе отказался.

Мацусима притягивала лунатиков, очарованных луной эксцентриков. Эти лунные пилигримы слагали здесь свои собственные священные легенды, и ничто не имело для них значения, кроме поэзии, а поэзия стала для них дорогой духа к небытию. Они были экстремистами, аскетами, помешанными на красоте определенного типа — на мимолетной красоте цветов, на неверной, призрачной красоте лунного света, на хрупкой красоте уединенного, замкнутого ландшафта.