Сосны, освещенные солнцем

Шишкин пожал плечами. Крамской встал и походил туда-сюда, заложив за спину руки.

— Вот ведь живет человек, борется, отстаивает что-то свое… — Остановился, внимательно посмотрев на Шишкина, задумчиво и твердо повторил: — Свое. Если, разумеется, есть у человека что-то свое и, стало быть, есть что отстаивать… А ну как идет он путем проторенным, налегке?..

— Вам-то нечего сетовать на легкость своего пути, — польстил Шишкин. — Вашего груза на двоих, а то и на троих вполне бы достало.

— Да ведь груз-то, Иван Иванович, разный бывает! — вздохнул Крамской. — Пустая порода тоже весит изрядно. Нет, нет, надо уметь распределять свои силы, не растрачивать их попусту, не разменивать на мелочи… Меня вот, дорогой Иван Иванович, по совести говоря, вконец замордовали заказы. Вечные долги перед этими заказами, потому что иначе нельзя, потому что заказы связаны с деньгами, а иначе — и основного не сделаешь. Какой-то заколдованный круг. И нет из него выхода. Заказы сменяются заказами, а на главное не остается времени. — Он зло усмехнулся. — Прямо как с аукциона: предлагаю себя. Кто больше даст? Мерзость!..

— Но ваши портреты пользуются спросом не потому, что дорого стоят.

— Портреты, портреты… — раздраженно ответил Крамской. — Слышать о них не могу, не желаю. Опостылело. Месяцами прикован к ним, как раб цепями к галере… А сколько замыслов хороших втуне остается. Связан я по рукам и ногам. Вот и «Христос» мой не закончен. И я не знаю, когда смогу его дописать. Может, никогда. Силы человеческие не беспредельны. Намучился я с ней, ох и намучился, а это хуже нет, когда вымучиваешь. Вроде и не краски — пот на ней выступает… Уж и не припомню теперь, какой это вариант. Вот бывает же так: иную вещь легко, как бы играючи сделаешь, а иная требует от тебя всех сил… Я поначалу допустил ошибку в размерах, выбрал холст удлиненный, вертикальный. А это лишило пространства, ощущения бесконечности. Видите, — указал он рукой на полотно, стоявшее чуть наклонно. — Теперь совсем иное. Теперь человек как бы один на один с этим огромным, бесконечным миром… Но суть не в одиночестве, суть — в силе человеческого духа. А насчет отдыха, — вдруг сказал, — пожалуй, вы правы, Иван Иванович. Я вот думаю: не закатить ли нынешним летом куда подальше в дремучие леса да вволю пожить, побродить, подумать? Каково? Вы-то как со своим «Сосновым лесом»?

— Сплошные этюды, — ответил Шишкин. — Этюды, этюды, а картина не вырисовывается. Нет цельности.

— Да, — сочувственно покивал Крамской. — Знакомое состояние. О чем и речь! Воображение-то наше всегда впереди скачет, а сами мы плетемся позади, не поспеваем за своими мыслями. Вот ведь какая штука. Ну да вы не прибедняйтесь, знаю я ваши этюды: иные из них доброй картины стоят. А как там милейшая Евгения Александровна поживает?..

— Можете нас поздравить с прибавлением… с дочерью.

— Да ну! Когда же?..

— Прошлой ночью…

— И вы молчали? Да ведь с этого надо было начинать!.. Это что же такое… — Крамской приоткрыл дверь и крикнул: — Соня, Сонечка, иди-ка, новость сообщу!.. Ах, Иван Иванович, да ведь это настоящее счастье!..

Дня через три после этого разговора Шишкин встретил знакомого художника, человека малоудачливого и желчного, и тот осведомился:

— Видали у Крамского новую картину?

— Какую картину? У Ивана Николаевича много новых картин…

— «Явление Христа»… то бишь «Христос в пустыне».

— Во-первых, картина еще не завершена, — нахмурился Шишкин. — Во-вторых, ивановский «Христос» тут и вовсе ни при чем. А уж если хотите правду, извольте: Христос Крамского мне больше по душе. Ивановский Христос — это бог, царь, перед ним невольно хочется пасть ниц. А Христос Крамского просто человек, сильный человек и добрый, и рядом с ним хочется посидеть, поговорить. А вы-то сами, простите, видели картину Ивана Николаевича?

— Постараюсь увидеть…

— А! Ну постарайтесь, желаю успеха. Боюсь, что и увидите, так не поймете. Прощайте!