Состязание в непристойностях

Малкин воздел глаза в потолок, покраснел и виновато признался:

– Не помню.

– А как часто вы общались с ним?

– Ну… – пожевал губы уже совсем потный толстяк. – Я получил роли сразу в двух новых спектаклях, так что мне приходилось много репетировать, даже по выходным. Времени на что-то еще у меня практически не оставалось, но мы с Глебом регулярно созванивались.

Малкин, видимо, забыл носовой платок и утирал мокрое лицо ладонью, изящно отставляя мизинец.

– Может быть, во время этих телефонных разговоров вы заметили в нем какие-то перемены, что-то необычное? – не отставал ведущий.

– Что вы имеете в виду?

– Ну возможно, Парфутьев стал молчалив, замкнут или на что-то жаловался, был в плохом настроении? – пояснил свою мысль Бутырский.

– Наоборот! Как раз я чаще жаловался ему на свои проблемы. У меня не шла одна роль, и где-то неделю назад мы говорили об этом по телефону почти час! – воскликнул Малкин, радуясь, что вспомнил такое весомое подтверждение их регулярному общению. – Да и буквально накануне гибели Глеба мы созванивались: я потерял номер телефона одного нашего общего знакомого, и он мне его дал. Глеб был весел и сказал, что у него все в порядке, а потом даже рассказал какой-то анекдот.

Оправдывающийся Малкин всем уже прилично надоел, и ведущий решил сменить мизансцену. Скрестив руки на груди, он задумчиво пересек студию и уже из другого угла обратился к затерявшейся в кресле Талбадзе:

– Скажите, Ирина, если я не ошибаюсь, Парфутьев снялся в трех ваших фильмах, так?

– Да, – надменно подтвердила та, высоко задрав острый подбородок.

Эта надменность являлась не столько порождением плохого характера Талбадзе, сколько ее комплексов по поводу своей миниатюрности. Особенно в молодости, когда она выглядела непонятно как пробравшейся на съемочную площадку школьницей, ей трудно было заставить людей воспринимать ее всерьез, и приходилось ежесекундно самоутверждаться, вступая в конфликты с окружающими.

– Почему же в последнее время вы перестали приглашать Глеба? Почему он вообще перестал интересовать режиссеров? Впрочем, – ведущий жестом остановил Талбадзе, – прежде чем вы ответите на эти вопросы, мне бы хотелось показать несколько замечательных, всеми любимых кадров. Прошу… – обронил Бутырский куда-то в пространство.

Свет в студии опять приглушили, и на экране пошла нарезка из фильмов, в которых снимался Парфутьев. Короткими сюжетами всегда трудно передать глубину актерской работы, уровень мастерства исполнителя, поэтому, как бывает в подобных случаях, упор сделали на тех кадрах, где Глеб производил много шума: что-то кричал и яростно стрелял из автомата, рвал на груди рубашку, с кем-то дрался.

Вежливые зрители сопроводили этот винегрет аплодисментами, а ведущий опять повернулся к Талбадзе, предлагая ей продолжить свой рассказ.

– Мне безумно жаль Глеба! – с надрывом произнесла та, сцепив крохотные ручки. – Что я могу о нем сказать… Он был очень талантлив, но в тех фильмах, которые я снимала в последнее время, для него просто не имелось подходящих ролей. Так что никакой дискриминации с моей стороны не было… Но мне кажется, здесь важно подчеркнуть другое: любая человеческая судьба – это цепь случайностей. Судьба же лицедея – случайность, возведенная в квадрат. Ни в какой иной профессии успех и забвение не бывают так близки. Возможно, Всевышний специально испытывает нас, чтобы мы познали самые сильные человеческие чувства, а потом донесли их до других людей…

Как раз о таких выступлениях говорят: ни словечка в простоте. Актеров Талбадзе называла исключительно лицедеями, и они не просто оставались без работы, а их постигало забвение.

Этот выспренний разговор мог бы продолжаться еще долго, если бы не вмешательство Калачникова. До сих пор в его активе имелось всего два-три коротких замечания, и телекамеры на нем практически не останавливались, он словно вообще не присутствовал в студии. Такое положение вещей Петра, конечно, не устраивало, тем более что передача уже приближалась к своему экватору. Еще пара рекламных вставок, еще несколько сопливых сентенций – и она закончится.

– Давайте наконец-таки перестанем врать! – перебивая всех, громко заявил Калачников, хотя слова ему не давали. – Хватит дурачить себя и окружающих!

В телестудии установилась тревожная тишина, все взоры обратились на него.

– Н-не понял! Что в-вы имеете в виду?! – слегка заикаясь от неожиданности, спросил Бутырский.

– Все мы прекрасно знаем, что случилось с Глебом Парфутьевым! – веско бросил Петр. – Только боимся заявить об этом прямо, открыто. Слишком уж неудобная, слишком колючая для всех нас будет эта правда.

– И что же… это… с н-ним с-случилось? – Ведущий ток-шоу никак не мог избавиться от внезапно возникшего у него дефекта речи.

Теперь уже можно было не спешить, передача не могла продолжиться, пока Калачников не удовлетворил бы любопытства присутствующих. Наслаждаясь всеобщим вниманием, Петр поддернул рукава, словно готовясь к серьезной работе, и стал выкладывать свои соображения: