SoSущее

Братья охнули. Такого в сценарии не было, чтобы приговаривать брата к высшей мере отпущения. Но страхи их были напрасны. Экзекутор просто расширил своим острейшим ножом небольшую лысину на макушке Гусвинского и, вытащив из-под пояса клеймо на длинной ручке, велел подойти одному из факельщиков. Поставив печать на огонь, он достал свободной рукой тряпицу и протер лысину медиарха.

Тем временем, пока накалялось клеймо, мастер-экзарх приступил к действию, которое можно было назвать прологом к развенчанию как таковому. Подняв с песка отрезанную ногу козла, он подержал ее над огнем, а затем, пользуясь копытом как ластиком, полностью затер им тот луч пятиконечной звезды, на котором покоилась голова отпускаемого брата. Убедившись, что линия исчезла, остатками крови из чаши экзарх затушил соответствующий лучу факел. В результате этой магической операции начертанный на песке микрокосмос брата Гусвинского превратился в точную копию советского знака качества, как известно, обозначавшего ацефала, безголового родственника другой, более известной и тоже безголовой, правда, в переносном смысле, креатуры — голема пражского рабби Элеазара[190].

Ритуал подходил к своей кульминации: собственно, развенчанию, за которым оставалось только облечь бывшего брата в одежды греха и отпустить на волю вольную, по Волге волглой.

В полном соответствии с регламентом его начинал мастер-экзарх. Прежде всего он должен был проверить готовность реквизита. Подойдя к мастеру экзекутору, державшему над огнем клеймо отпущения, он вылил на печать последние капли крови из чаши. Кровь, попав на металл, зашипела, что означало полную готовность клейма и служило знаком для начала церемонии.

Выбрав из круга двух братьев, экзарх велел им стать по обе стороны от Гусвинского. А сам, подойдя сзади к отпускаемому, ткнул его набалдашником в шею. Сопроводив удар приказом «на колени!», мастер подождал, пока Гусвинский примет пресмыкаемую позу, а затем положил руку ему на макушку.

«Он дополз!» — провозгласил экзарх, принимая клеймо из рук экзекутора и демонстрируя братьям печать отпущения. Теперь всем адельфам был виден символ развенчания: клеймо изображало тау-крест с распятым на нем змеем в виде буквы S.

«Он дополз!» — повторила братия, и на этом возгласе экзарх, крепко ухватив Гусвинского за подбородок, с силой впечатал клеймо в его лысую макушку.

Отпускаемый отреагировал довольно сдержанно — не очень громким «а-а».

«Он запечатан!» — дал возглас экзарх.

«Он запечатан!» — подтвердила братия.

«И развенчан!» — выкрикнул он ужасный приговор.

«И развенчан!» — согласились адельфы.

После этих слов Гусвинский обмяк и стал принимать происходящее с тупым покорством. Как будто его не клеймом прижгли, а вонючим утюгом ценителей истины эпохи первоначального накопления.

Развенчанная и запечатанная голова его склонилась к груди, руки безвольно опустились, а полусогнутые ноги едва удерживали массивное тело.

Но путь горя для Гусвинского на этом не заканчивался. Впереди его ждало самое страшное — облачение в одежды греха.

* * *

— Тебе дедуктивно или индуктивно объяснять? — спросил своего протеже Платон.

— Это как Холмс, что ли? — Курс формальной логики на чурфаке Деримович, разумеется, тоже пропустил. Единственное, что связывало его с этими понятиями, так это телевизионный сериал про знаменитого сыщика.

— Понятно, — Онилин вынул из кармана СОСАТ и поставил его на стол. — Короче, дедукция — это такой путь умозаключений, при котором, начиная от факта падения Озара Хер знает когда, мы нисходим к причинам того, почему ты здесь прямо сейчас.

Деримович кивнул, и Платон продолжил:

— А индукция — это такой путь, когда из факта твоего присутствия здесь и сейчас, мы путем умозаключений восходим к первопричине этого достойного события, а конкретно падения Озара на Землю Хер знает в какие времена.

— Получается, Хер все знает, — на вполне законных логических основаниях сделал вывод Роман.

— Ну и чудненько, начало неплохое, — решил Платон, громко хлопая в ладоши. — Так мы от чего плясать будем, от Озара или от тебя?

— Давайте уж от Озара, Платон Азарович, — а то от меня, еще не дай Богг, не в те сени попадете.

— Сени, Божже! — Платон обеими руками взял себя за голову, размышляя над тем, не поселился ли и взаправду в Деримовиче какой-нибудь опасный дундук. Эта тварь была способна на любые подлости, например в самый ответственный момент испортить всю их инициатическую малину. — Не пугай меня, Ромка, и воли Стенькам разбойным в себе не давай, а то экзамен, как пить дать, провалишь.

— Лады… ой! Хорошо, дядь Борь, не буду гонивом Разинским вас травить. А вы тоже давайте покороче, а?

— Да уж сусолить неча тут, — словно в насмешку над собственным предупреждением недососку, с губ мастера слетел монстр почище Ромкиного, чудище словес, что обло, огромно и, как там, лаяй.

Ромка подавил в кулаке смех и преданно заглянул в глаза мистагогу.