В довершение всех Мишкиных забот, дополнительной, но ожидаемой головной болью стал Ходок. Кормщик перепрыгнул на их ладью чуть ли не раньше Никифора и, с ходу отыскав в толпе отроков Роську, тут же сгреб его в объятия. Скупые мужские слезы, правда, не последовали, зато вполне отеческих, то есть весьма увесистых, подзатыльников поручик Василий огреб в полной мере. Что он при этом чувствовал, осталось его тайной, но улыбался он при этом не менее счастливо, чем сам Ходок.
У Роськи такой ширмы не было, так что парню пришлось отдуваться и за себя и за крестного, который его строго-настрого предупредил, что язык надо держать за зубами даже с Ходоком ("
Долго так продолжаться не могло, потому что все необходимые команды жадный до ученых слов начинающий филолог заучил так, что они у него от зубов отскакивали, и непременно прокололся бы, выдав свои заметно расширившиеся познания в водоплавательных терминах. Спас Роську, как ни странно, сам Ходок.
Облазив, насколько возможно, ладью, ощупав и рассмотрев все нововведения, он слегка угомонился и ехидно комментировал не вполне благообразный внешний вид гребущих отроков, их не всегда слаженные действия на крутом повороте реки, а также командующего всем этим плавучим циркусом Роську. При этом он картинно стоял одной ногой на скамье (для чего бесцеремонно подвинул сидящего там измученного мальчишку), а другой опирался на борт ладьи. Караван тем временем вышел на очередной прямой участок реки, ветер оказался попутным, и стоявший на вахте Роська дал команду поднять парус, не забыв предупредить острослова:
— Дядька Ходок, ты бы слез оттуда, не ровен час, гиком зашибет.
— Меня? Зашибет? — Кормщик выпятил грудь, огляделся по сторонам и презрительно протянул: — Да еще ги-и-иком.
Дальнейших подробностей Мишка не видел, ибо сам в этот момент отбивался от наседающего на него чуть не с кулаками разошедшегося дядюшки; заметил только мелькнувший конец гика, сопровождавшийся отчаянным воплем Роськи, а в следующий миг услышал невнятный возглас Ходока, тут же прервавшийся громким всплеском. То ли взбудораженный чересчур эмоциональной встречей со своим бывшим воспитателем Роська все-таки перепутал команды или запоздал с ними, то ли отроки, впечатленные выслушанными комментариями, действовали чересчур неловко — не суть. Для Ходока, которого развернувшийся гик вынес за борт, разницы не было никакой. Хорошо еще, что вторая ладья Никифора шла чуть ли не следом за княжеской, и там успели вовремя среагировать и вытащить неудачливого купальщика под громогласные насмешки:
— Робя, видали, как наш Ходок летел? Ну орел!
— Не-е, не орел — селезень.
— Ага, такой же сизый!
— Да-а, не глянулся наш селезень той утице, вона как крылом приголубила!
Вмиг окоченевший в мокрой одежде да на холодном ветру, Ходок мог в ответ только икать: "Ги-ик! Ги-ик! Ги-ик!", вызывая все новые взрывы хохота.
Правда, после такого эпохального полета на странную ладью он только косился да что-то выспрашивал у отроков, но те больше отнекивались, пока Демьян, разозлившись, не отлаял его, запретив даже на стоянках приближаться к княжескому судну и тревожить важных пассажиров.
Так и провел Мишка оставшееся до конца путешествия время, ежедневно заставляя команду тренироваться в управлении парусом, развлекая княгиню с "недокняжной", иногда — князя, когда тот не уединялся для напряженных и не всегда гладко протекающих переговоров с Никифором. Не забывал он и понемногу приходившего в себя Егора, который ни разу не подал голоса, но прислушивался очень внимательно и наверняка мотал на ус все услышанное, особенно новые и для него объяснения сотника во время тренировок.