Социализм. История благих намерений

Разумеется, 1920-е гг. не были временем, когда страна отдыхала от репрессий и социалистических экспериментов над обществом. Репрессии проводились, хотя и в меньшем масштабе, чем в эпоху Гражданской войны и в 1930-х гг. Сидели в тюрьмах представители Римско-католической церкви и многие православные священнослужители. С 1921 по 1928 г. было расстреляно более 21000 человек [224, с. 43]. Существовала и росла в численности каста «лишенцев» – «классово враждебных» выходцев из священства, офицерства, торговцев, крестьян, мещан и т. д. Им запрещалось голосовать и выставлять свои кандидатуры, получать высшее образование (а фактически – не далее начального), свидетельствовать на суде, проживать в крупнейших городах и т. д. Они платили более высокие налоги, а их сыновья не могли попасть в армию – только в «тыловое ополчение», где они использовались как рабочая сила на стройках. Численность «лишенцев» быстро росла: с 1,4 млн в 1925 г. до 3 млн 716 тыс. в 1928 г.[13] [306]. Проводились социалистические преобразования в сфере брака. В 1920 г. впервые в мире были легализованы аборты. Большевики также предельно упростили процедуру разводов, в соответствии с которой было достаточно заявления от одного из супругов – прежде, в Российской империи, разводы хоть и практиковались, но редко, а сам процесс был весьма затруднительным. То есть здесь большевики действовали как последовательные социалисты.

В экономическом отношении большевики все это время не оставляли попыток развивать в деревне кооперативное хозяйство, противопоставляя его частному, о чем неоднократно писал Н. И. Бухарин. В частности, в брошюре «О продналоге» он говорил, что «кооперация – это важнейшее звено государственного капитализма; кооперация – это такое звено, которое в первую очередь, помогает капиталистическим элементам, кулацким элементам деревни. Но мы это звено припаиваем к системе нашего государственного капитализма, и таким образом мы будем в состоянии в блоке с этими капиталистическими элементами преодолевать распыленную мелкобуржуазную стихию, которая напирает на нас» [42, с. XIV]. Эта логика вполне укладывалась в социалистическую парадигму, ведь немногочисленные крупные хозяйства в социализме всегда предпочтительнее множества средних и мелких. Городскую промышленность большевикам легко удалось национализировать, а вот справиться с сотней миллионов крестьян, столь долго мечтавших о собственной земле, было непросто. На базе нэповской крестьянской кооперации можно было бы идти дальше – к полной коллективизации сельского хозяйства. Но для этого требовалось добровольное участие в кооперации, наглядная демонстрация ее преимуществ и много терпения. Этого у большевиков как раз не хватало. В 1925 г. Бухарин сокрушался, что «у нас есть нэп в городе, у нас есть нэп в отношениях между городом и деревней, но у нас нет нэпа в самой деревне и нас нет нэпа в области кустарной промышленности. Здесь еще в значительной мере процветает политика административного нажима вместо хозяйственной борьбы. Настроение наших товарищей, работающих в деревне, воспитывавшихся на системе военного коммунизма, таково, что они самой лучшей хозяйственной политикой считают такую политику: лавочник появился – не выстраивай против него кооператив, не вытесняй в хозяйственной борьбе, а нажми на него, наложи печать на лавку и т. д.» [42, с. XIII]. Иными словами, нэповская задумка провалилась в том числе в силу социалистических предрассудков против крестьян, торговли и т. д.

Впоследствии была распропагандирована версия, что нэп завершился по объективным причинам – из-за обострения отношений с Великобританией, надвигающейся угрозы войны, даже ее неизбежности, и из-за провала хлебозаготовок 1927 г. То есть переход к форсированной индустриализации и коллективизации был вопросом жизни и смерти, объективной необходимостью. Это не более чем повторение официальной сталинской пропаганды, которой оправдывали начало этой самой форсированной индустриализации и наступления на деревню. Эта версия не подтверждается фактами.