Социология власти. Теория и опыт эмпирического исследования власти в городских сообществах

Каким образом эти идеи были реализованы на практике? Гэвента не удовлетворен объяснением ситуации ссылками на ограниченность выбора для жителя Аппалач (аналогия с положением раба) или рациональность принятия новой идеологии (аналогия с действием свободного человека), считая их явно упрощенными и подчеркивая, что в некоторых ситуациях принуждение «может дать обратный эффект», а «рациональность сама по себе имеет социальную составляющую». По его мнению, здесь имеет место осуществление власти, которое детерминирует результат «выбора», но при этом оставляет возможность «выбирающему» верить в то, что он действительно осуществляет выбор [Ibid.: 63].

«Навязывание выбора» происходило разными путями. Во-первых, явно преувеличивались выгоды нового порядка. Разумеется, «плоды цивилизации» (в городе появились приличные отели и места отдыха, возможности создать красивый интерьер и т. д.) предназначались главным образом обеспеченным слоям населения, однако некоторые моменты нового стиля жизни (алкогольные напитки, бары, приобретение ранее недоступных товаров и др.) оказались доступными и неэлитным группам [Ibid.: 65].

Во-вторых, имела место дискредитация национальных традиций и культуры жителей гор. Людям внушали, что традиционная культура не соответствует стандартам нового времени, а ее приверженцев (их презрительно называли «дикими жителями гор») представляли как людей «непривлекательных», много пьющих и употребляющих грубую пищу.

Противопоставление старой и новой культур сопровождалось активным формированием мифа об «открытых возможностях» и «перспективах благосостояния» в случае «правильного выбора». В сознание людей внедрялась идея о том, что если в настоящее время они еще и не могут иметь уровень жизни, сопоставимый с уровнем жизни некоторых других категорий населения в силу недостатка ресурсов, то в будущем это станет вполне реальным, если усердно трудиться [Ibid.: 65–66].

В-третьих, осуществлялось целенаправленное отторжение символов традиционной культуры путем, например, замены старых названий городов и улиц новыми. При этом, как подчеркивает Гэвента, если в промышленной зоне сохранились аппалачские названия, то в остальных районах названия были заимствованы из других культур (чаще всего воспроизводились названия городов и улиц Англии). Хотя данный процесс и не был полностью осознанным, он имел весьма существенные последствия, поскольку в данном случае названия – это не просто слова, а инструменты формирования идентичности [Ibid.: 66–67].

В-четвертых, новые ценности прививались в результате контроля компании за деятельностью институтов социализации, в том числе соответствующих государственных структур, школы и церкви. Был основан университет с целью «дать образование местным жителям», но фактически ориентированный на то, чтобы вырастить молодежь с иной ментальностью, чем их родители [Gaventa, 1980: 67–68].

В-пятых, процесс формирования нового сознания поддерживался тем обстоятельством, что состояние безвластия обусловливало интернализацию роли подчиненного в результате адаптации к новому порядку, принятие соответствующих ценностей, подавление чувства самодостаточности и уверенности в собственных силах. Проявлением адаптации к новому порядку стало и отсутствие понятия участия и его ценности в сознании людей: если нет реального участия, то нет и самого понятия [Ibid.: 93][400].

Наконец, власть имущие периодически инспирировали кампании по восхвалению «Американской ассоциации», ее роли в развитии территории (например, «митинги благодарности»), а в периоды идеологической конфронтации активно выступали против «коммунизма»[401] и других альтернативных идей. Описывая пропагандистскую практику властей, Гэвента убедительно демонстрирует роль прессы в процессе формирования определенных политических установок. Интересным представляется сделанное им сравнение материалов по ситуации в регионе, опубликованных в местной прессе (которая была зависимой от власть имущих) и в иных изданиях: в периоды эскалации конфликта местная пресса переключала внимание аудитории с проблем безработицы и организации протеста на эмоциональные призывы к патриотизму, моральному поведению и религии, а также пугала население «коммунистической угрозой» [Ibid.: 105–109].