Соцветие поэтов

В своих ранних произведения (в «Посланиях», в поэме «Сквозь прощальные слёзы») Кибиров сумел выразить «несчастное» сознание советского человека времён крушения Империи. Сознание, одержимое ненавистью к своему прошлому и бесконечно зависимое от него... Способное высказать себя только через бесконечное перечисление имён и вещей, утративших всякую смысловую и телесную конкретность и ставших всего лишь подручными знаками. Эта поэзия казалась «безличной», на самом же деле у неё был вполне осязаемый лирический герой - просто чувства и мысли его были слишком уж типичны, массовы. Презрение к «слуцким» и гордость фактом знакомства (на четвёртом десятке лет) с произведениями Набокова контрастировали с не слуцкой (какое там!) - с смеляковской, исаковской прямотой («Константин мой Устиныч, как трудно терпеть твоей дворни замашки...»). При этом Кибиров одно время считался чуть ли ни постмодернистом (кажется, критиков сбивала с толку его любовь к ироническим цитатам).

Но в середине 1990-х «совок» окончательно ушёл в прошлое, а новую социальную реальность Кибиров использовать как материал не сумел (отсюда, кстати, злость на сумевших - например, на Пелевина). Одно время он обратился к «чистому искусству», несколько усовершенствовал свою технику. Трогательные усидчивость и усердие уже знаменитого стихотворца, взявшегося, в некотором отношении, за букварь, очень заметны в книге «Парафразис»(1997г).

В двух новых книгах никаких следов этой работы, однако, не отыскать. Кибиров пишет так небрежно, как и смолоду не писал. Видно, некогда изощряться - опять надо сказать нечто чрезвычайно важное... Или дело в другом?

Слово автору. «Дидактика предыдущих книг, искреннее желание сеять если не вечное, то разумное и доброе, жизнеутверждающий пафос, сознание высокой ответственности и т.п. уступили место лирике традиционно романтической, со всеми её малосимпатичными свойствами...». Это, конечно, шутка. Но в каждой шутке есть доля шутки, как принято нынче шутить. «Я хотел бы объяснить эти метаморфозы ... падением статуса т.н. творческой интеллигенции... психосоматическими возрастными метаморфозами, однако истинные основания... лежат, очевидно, гораздо глубже».

А вот образец традиционно романтической лирики - из первого же стихотворения:

... Вчуже
забавно наблюдать, ей-ей,
как год за годом спорят ужас
и скука, кто из них главней
в душе изму-у-у-ченной моей.

Это - один из сквозных мотивов книги, мотив и впрямь традиционный; и как-то даже странно напоминать, что у Ходасевича и Георгия Иванова, к примеру, не говоря уж о Лермонтове, всё было не так плоско. Да и основанием для скуки и ужаса были уж никак не «понижение статуса творческой интеллигенции» или «психосоматические изменения» и даже не ностальгия по тому «что со Светкою вдвоём чувствовали мы, и со Светкою другой, и с Тамаркой» и т.д. Но не настолько уж простодушен Кибиров, чтобы этого без нас не понимать. В демонстративности, с которой он выставляет на всеобщее обозрение свою бытовую хандру («I can write this shit, I can read this shit, только что-то неохота, голова трещит») есть вызов. Какой же?

Если лирический герой ранних стихов Кибирова жил среди комсомолок-доброволок-давалок, ленинских портретов, стихов Евтушенко, полёта Белки и Стрелки и т.п., то окружение героя «Интимной лирики» составляют главным образом учёные люди, читающие учёные книги, которые сам герой понимает не вполне, хотя очень старается. Место комплекса неполноценности, социально детерминированного, занимает комплекс персональный, и он вдохновляет Кибирова на язвительные выпады: «Мы говорим не «дискурс», а «дискурс», и фраера, не знающие фени, трепещут и тушуются мгновенно...»

То же, что понимает герой в современных философских книгах, ему не нравится.

Даёшь деконструкцию!
Дали. А дальше-то что? А ничто.
Над грудой ненужных деталей
Сидим в мирозданье пустом. ...

И, видимо, мира обломки

Держались ещё кое-как
На честном бессмысленном слове
И на простодушных соплях.

Нет, не исчезло желание сеять. В книге с демонстративным названием «Нотации» оно развернулось в полную мощь... Но характер многих «нотаций» соответствует совсем даже не русскому представлению о разумном и добром. И уж, конечно, совершенно не романтическому:

Вор и волк -
вас любила Марина,
ну а я не люблю, пацаны:
ваши финки, разборки, малины,
ваш Высоцкий - страшны и скучны.

Мент и пёс -

я б любил вас, ребята,
только странно сложилось у нас:
слишком часто менты вороваты,
звероваты собаки подчас.