Пьеса была погружена в тёмное царство провинциального быта, тупого и злого. И эта сказка о рыбке такой милой, лёгкой душистой струёй освежала её, что не могла не радовать зрителей и не подчёркивать душной атмосферы изображаемой среды.
Бывают стихи хорошие, отличные стихи, но проходят мимо, умирают бесследно. И бывают стихи как будто банальные, но есть в них некая радиоактивность, особая магия. Эти стихи живут. Таковы были некоторые стихи Бальмонта.
Я помню, приходил ко мне один большевик — это было ещё до революции. Большевик стихов вообще не признавал. А тем более декадентских (Бальмонт был декадентом). Из всех русских стихов знал только некрасовское:
Прочёл, будто чихнул четыре раза.
Взял у меня с полки книжку Бальмонта, раскрыл, читает:
- Что за вздор, - говорит. - Раз невозможно, так его и не может быть. Иначе оно делается возможным. Прежде всего надо, чтобы был смысл. - Ну так вот слушайте, - сказала я. И стала читать:
- Как? - спросил он. - Можно ещё раз? Я повторила. - А дальше? Я прочитала вторую строфу и потом конец:
- Можно ещё раз? - попросил он. - Знаете, это удивительно! Собственно говоря, смысла уловить нельзя. Я, по крайней мере, не улавливаю. Но какие-то образы возникают. Интересно - может, это дойдёт до народного сознания? Я бы хотел, чтобы вы мне записали эти стихи. Впоследствии, во время революции, мой большевик выдвинулся, стал значительной персоной и много покровительствовал братьям писателям. Это действовала на него магия той звёздной грамоты, которую нельзя понять.
Бальмонта часто сравнивали с Брюсовым. И всегда приходили к выводу, что Бальмонт истинный, вдохновенный поэт, а Брюсов стихи высиживает, вымучивает. Бальмонт творит, Брюсов работает. Не думаю, чтобы такое мнение было безупречно верно. Но дело в том, что Бальмонта любили, а к Брюсову относились холодно.
Помню, поставили у Комиссаржевской «Пелеаса и Мелисанду» в переводе Брюсова. Брюсов приехал на премьеру и во время антрактов стоял у рампы лицом в публике, скрестив на груди руки, в позе своего портрета работы Врубеля. Поза, напыщенная, неестественная и для театра совсем уж неуместная, привлекала внимание публики, не знавшей Брюсова в лицо. Пересмеиваясь, спрашивали друг друга: «Что означает этот курносый господин?» Ожидавший оваций Брюсов был на Петербург обижен.
Как встретилась я с Бальмонтом? Прежде всего встретилась я с его стихами. Первое стихотворение, посвящённое мне, было стихотворение Бальмонта
Посвятил мне это стихотворение не сам Бальмонт, а кадет Коля Нильский, и было мне тогда четырнадцать лет. Но на разлинованной бумажке, на которой старательно было переписано это стихотворение, значилось «посвящается Наде Лохвицкой». И оно упало, перелетев через окно, к моим ногам, привязанное к букетику полуувядших ландышей, явно выкраденных из вазы Колиной тётки. И всё это было чудесно. Весна, ландыши, моя неземная краса (с двумя косичками и веснушками на носу). Так вошёл в мою жизнь поэт Бальмонт.
Потом, уже лет пять спустя, я познакомилась с ним у моей старшей сестры Маши (поэтессы Мирры Лохвицкой). Его имя уже гремело по всей Руси. От Архангельска до Астрахани, от Риги до Владивостока, вдоль и поперёк читали, декламировали, пели и выли его стихи.
- Si blonde, si gaie, si femme, - приветствовал он меня.
-А вы si monsieur, - сказала сестра.