Соцветие поэтов

Сам Семён заболевает через год. Далее – пунктиром: «академический отпуск» - лечение в Тифлисе. Возвращение в училище. Учёба, причём очень исправно. Знакомство с Плещеевым и его престижными «Отечественными записками».

Поэт закончил училище изрядно и получил распределение в Кронштадт, в Каспийский пехотный полк, подпоручиком, при том, что сам о себе говорил: «к науке убивать никаких наклонностей не имею».

К чести Надсона, попав в Кронштадт, он не хнычет, а пытается обустроиться комфортно, с литературным привкусом, наезжая по возможности в Петербург. Печатается бодро в «Деле», «Устоях», « Русской мысли». Заводит на своей квартире юморное пиитическое «Общество Редьки»: молодые словесники читают грамотные свежие стихи под скрипку и гитару, а в центре стола красуется свежесрезанная редька. И, главное, Семён получает какое-никакое жалованье и наконец-то независим от дядиной опеки.

Всю свою жизнь, где были сиротство, безумие, смерти, туберкулёз и унижение (жестковыйная планида!), Надсон ждал признания и освобождения, хотя бы мнимого, от житейских тисков. И вот он добрался до самостоятельности – и пусть не славы, но младшей сестры её – известности.

Друзья и Литературный фонд собирает деньги для его лечения за границей. Параллельно поэт освобождается вчистую от службы, со спокойной душой отправляется лечиться и пишет, пишет - в Висбадене, Ницце, Берне…

За границей же Семён Яковлевич встречает выход своего первого и последнего поэтического сборника. 1885 год. Европейское лечение не идёт ему впрок. Он возвращается в Россию и принимает предложение от журналиста Кулишера - поработать в его газете «Заря». Опять в Киеве! Надсон пишет литературные фельетоны, критические статьи, ну, и рифмы слетаются к нему листьями знаменитых киевских каштанов.

Но, увы, судьба и жизнь поэта зависят теперь только от печальной кривой - ленточки ртути в термометре. Надсон пытается перехитрить болезнь лечением в туберкулёзном приёмнике Ялты, имеющем фатальную славу. Тут и получает предсмертный удар, но не от палочки Коха.

Известный критик Буренин излил на страницы «Новом времени» жёлчью кипящий пасквиль: «...Надсон жалкий паразит, представляющийся больным, умирающим, калекой, чтобы жить за счёт благотворительности». Молодец Буренин, подпихнул ко гробу! Надсон записал в те дни: «...Хотел ехать из Ялты в Петербург, стреляться, или ещё как, да куда там, руки не поднять».

31 января 1887 года Семён Надсон умирает. Хоронить его везут из Ялты в Петербург. Пароход «Пушкин» с его прахом по дороге в Севастополь зашёл добрать угля в Одессу. К порту было не подойти: толпа стояла стеной. Шляпки, студенческие фуражки, в толпе рыдания и обмороки… В Петербурге до Волкова кладбища гроб с поэтом несли на руках.

Сам Надсон в своей давно забытой славе ничуть не виноват. Никакого самодовольства и позы в его вынужденном принятии аполлонического венца не было. Наоборот, в его дневниках и письмах видны скромность и саморазрушительная рефлексия. Она связана с мучительным, самым главным вопросом: есть ли у него поэтический Дар, или всё происходящее с ним и вокруг него - массовый психоз, ошибка, мистификация, к которой он сам не причастен. И вообще, имеют ли право на существование его стихи? Он не шутя взыскует правдивого ответа, без тени авторского кокетства постоянно обращается с этим наваждением к серьёзным литературным судиям. К Плещееву, своему «крёстному отцу» в словесности, Оболенскому, Полонскому… Те успокаивали, не давали в обиду, поощряли, взывали…

Почему? Это первый «надсоновский» вопрос. Возможно, потому что чахоточный поэт – страдалец с самого сиротского детства, вызывал у армии поклонников непреодолимое желание пожалеть, помочь, пожертвовать. Среди них были мэтры, редакторы и издатели, печатавшие в своих газетах и журналах горемыку-найдёныша. Искушённые законодатели окололитературных мнений, может быть, соблазнились тонким «продюсерским» ходом, ловко «пиарились», как бы мы сейчас сказали, за счёт новоявленной звезды?

Затея не новая: так Некрасов « открывал» Чернышевского и Добролюбова и как на оброк тащил их в свой «Современник» вместе с другими разночинцами в ущерб интеллигентным «аристократам духа» - Тургеневу и Фету. Бюджет некрасовского журнала резко скакнул вверх, и значит, «новые люди» стали удачным редакторским вложением.

Может, и Надсон был лакомой конфеткой для привлечения подписчиков… Что, грубо, цинично? Или, всё-таки, в любви к нему был трепет благородства, подпадание под гипноз очарования скорбной фигуры молодого обречённого сладкопевца? Может быть, разномастная толпа «обожателей» втянула в свою бескорыстную орбиту и многоопытных серьёзных мужей? Кто знает… Всё-таки дело происходило в России, где приветствовались сопереживание, любовь к страдальцам, особенно красивым и романтичным. Православная религия придавала народу метафизику жертвенности. Тоже не исключено. Во всяком случае, деньги на лечение поэта, выданные Литературным фондом и частными жертвователями, отдалили его неминуемую смерть.