Соцветие поэтов

Я беспечно со всеми по жизни шагал,
был такой же, как люди вокруг.
Ты единственный был для меня идеал:
мой учитель и преданный друг.

Ты однажды сказал: «Помни - время придёт,

страх и гнев воцарятся в сердцах,
будет бедность, работа всю ночь напролёт,
отблеск горя в уставших глазах».

Я смеялся, не верил, не слышал тебя,

что там жалобный ветер наплёл...
И себя не жалея, и юность губя,
лишь закусками баловал стол.

Час пришёл – с гулом рухнул ослабленный строй,

не доживший до светлой зари.
И в туман лживых слов повели за собой
те, кто подлые были внутри.

Кто кричал, кто смеялся, кто плакал навзрыд,

кто-то дрогнул и сдался легко.
Были те, кто забыли про совесть и стыд
и взлетели, увы, высоко.

Только были напрасны усилия те,

все попытки покинуть тюрьму.
И пришёл новый бог – на зелёном холсте,
поклоняться все стали ему.

Тут я вспомнил тебя и вернулся опять

к нашей дружбе, забытой давно.
Надоело бояться, и нет, что терять,
всё сгорело и в поле темно.

Ты опять повторил мне: «Терпи и молчи.

Всё свершится в положенный срок».
Вот тогда мне от рая достались ключи.
И я запер железный замок.

2010

Зачем сегодня читать Александра Блока?

Я никогда не видел Блока. Случайные рассказы о нём слились с образом смутным, но неотступным, созданным моей мечтой. Этот портрет, видение наивной девочки, которая над книгой думает, какие были у героя глаза, карие или голубые. Быть может, А. А. Блок совсем не похож на моего Блока. Но разве можно доказать, кто подлинный из двух? Я даже боялся бы увидеть того, кто живёт в Петербурге, ибо роль девочки, познающей житейскую правду, — скверная роль. Я вижу Блока не одержимым отроком, отравленным прикосновением неуловимых рук, который на улице оглядывается назад, вздрагивает при скрипе двери и долго глядит на конверт с незнакомым почерком, не в силах вскрыть таинственного письма. Я не различаю дней «Снежной маски», туманов и вуали, приподнятой уже, не «прекрасной», но дамы Елагина острова, и жалящей тоски. Предо мной встаёт Блок в его «Ночные часы». Пустой дом, хозяин крепко замкнулся, крепко запер двери, чтобы больше не слышать суетных шагов. Большие слепые окна тупо глядят на белую ночь, на молочную, стеклянную реку. Блок один. Блок молчит. На спокойном, холодном лице — большие глаза, в которых ни ожидания, ни тоски, но только последняя усталость. Город спит. Зачем он бодрствует? Зачем внимает ровному дыханию полуночного мира? Не на страже, не плакальщица над гробом. Человек в пустыне, который не в силах поднять веки (а у Блока должны быть очень тяжёлые веки) и который устал считать сыплющиеся между пальцами дни и года, мелкие остывшие песчинки.

По великому недоразумению, Блока считают поэтом религиозным. За твёрдую землю, на которой можно дом уютный построить, принимают лёгкий покров юношеского сна, наброшенный на черную бездну небытия. Ужас «ничто» Блок познал сполна, «ничто», даже без хвоста датской собаки. Но какие-то чудесные лучи исходят из его пустующих нежилых глаз. Руки обладают таинственной силой прикасаясь, раня, убивая — ласкать. Стихи не итог с нолями, не протокол вскрытия могилы, в которой нашли невоскресшего бога, но песни сладостные и грустные, с жестоким «нет», звучащим более примиряюще, чем тысячи «да».

Сколько у него нежности, сколько презираемой в наши дни благословенной жалости.