Соцветие поэтов

Он родился нежданно–негаданно
в лабиринте фабричных дворов.
Роль была приготовлена, задана:
убегать от ментов и воров.

Было тёплое пиво вокзальное,

облака плыли над головой...
И стихи – так щемяще печальные,
и борьба с бесконечной тоской.

Только смерть молчаливая, щедрая

всё идёт и идёт по пятам.
Снова небо нахмурилось серое.
Может, правда, что счастье лишь там?

Музыканты играют, стараются,

но заката страшнее рассвет.
Дни летят, но ничто не меняется...
Больше чёрного горя, поэт.

2011

Уличный музыкант

«Я всех любил. Без дураков.»

Сколько бы ласковых слов ни сказали большие поэты о Борисе Рыжем, сколько бы ни публиковали его стихов, а всё равно кто-нибудь, не задумываясь, обронит: «Обычный поэт, каких много».

Нет, не много. После Некрасова Рыжий вообще единственный. Есть такая штука – пейзаж за окном, который много что определяет. Если отправиться в Константиново и с высокого берега Оки поглядеть на заливные луга, то про поэта Есенина всё поймёшь. У Рыжего был свой пейзаж – неавантажный такой, с заводскими гудками, дребезжащими трамваями, маршами из репродукторов, скамейкой в парке, а населяли его дядя Сева, даун Петя и Витюра с арматурой («Только справа соседа закроют, откинется слева: если кто обижает, скажи, мы соседи, сопляк…»).

Почему такая компания? Случайно, если бы речь не шла о поэте. А если о поэте, то уже судьба. Семья такая у Рыжего была профессорская-профессорская, правильная-правильная, со стихами у детской кроватки на ночь, но неосмотрительно переехали в Свердловск на Вторчермет. Это не орденоносный Уралмаш со следами былой ампирной красоты, а район, где на работу принимали уголовничков и прочих маргиналов. В 70-е там случился выброс бактериологического оружия, и на керамическом заводе умерло семьдесят мужчин. Даже от местных старушек, что ездили в центр продавать цветы, шарахались, как от чумных.

Может, тогда Вторчермет и стал презираемым «Вторчиком» – забитым, слабым, юродивым. Здесь лица работяг по кротости выражения – как у нестеровских святых. Там Борис Рыжий и пошёл в школу, а когда закончил и переехал – уже влип. Влюбился, черпанув чужого горя. Кто знал, что этих, от кого шарахаются, носы зажимая, он полюбит с сердечностью доктора Лизы?.. Хотя «Вторчик» пробивает. Как-то ещё студенткой, ночью, после грозы, я вышла во двор продышаться от книжек – была сессия. Там на мокром асфальте лежала женщина, в ногах у неё сидел мужик. Оба вкрученные. Он объяснялся ей в любви. Кривыми такими словечками, но разило наповал. Я встала, как столб, ушам своим не веря…

У Рыжего была мания – возить друзей на Вторчермет. Как родителей с невестой знакомить. Чтобы поняли, удочерили, чтобы приняли наконец-то его беспризорников. Без этих заснеженных избушек и синемаечных мужиков ни стихов, ни самого Борис Борисыча, ни ноши, что он на себя взвалил, не понять. Мы с ним однажды отправились туда в гости. Ничего хорошего я не ждала, но увиденное всё равно поразило. В пустой комнате валялись полуголые люди, рядом шприцы. Один – в детских синих трусах в белый горох. Они казались жертвами Освенцима, то ли живыми, то ли уже умершими. Говорить было не с кем.

Собеседников мы потом нашли, но лучше б они молчали. Мужик пил водку, его сына Боря честил во все корки – работу бросил, детей бросил. «Сколько можно тебя на работу устраивать?» Парень молчал, а мужик назидательно-насмешливо: «Зато он, Борис, не пьёт, как ты». Борька собрался было парню накостылять, но тут ловко встряла супруга хозяина. Хозяева вообще реагировали грамотно. С чем он тут бился? С тем, что ни царские указы, ни президентские кампании на сантиметр не сдвинули с места? Сцена была надрывная. Сражался Дон Кихот с мельницами…

Понятно, что это Борин «Вторчик» условный, а попросту говоря – народная жизнь. Рыжий упрекал: «Ты же это видела, знаешь, почему не пишешь?» А как? Убьёшься на них смотреть, не то что переводить их в тексты. Ещё подумалось – они так не изводятся, как он из-за них. Они кручёные и битые. И не осознающие. Просто пьют, а это проще. Он хотел этих ребят пристроить, а никто не брал. «Вторчику» все дружно сопротивлялись. Только удивлялись – странных же он нашёл себе единомышленников. Сообщников по стойкости и бунту. Компанию не чующих беды. Сам-то всё чуял.