Соцветие поэтов

Звезда полей во мгле заледенелой,
Остановившись, смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать прозвенело,
И сон окутал родину мою…

Звезда полей! В минуту потрясений

Я вспоминал, как тихо за холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит за зимним серебром.

Ну, и так далее. Ныне хрестоматийные строки – звезда, которая «горит, не угасая, для всех тревожных жителей земли». Таким беспокойным и тревожным был сам Николай Рубцов. Последний прижизненный сборник «Сосен шум» вышел в 1970 году.

О своём творчестве Рубцов написал так: «Я переписывать не стану / Из книги Тютчева и Фета, / И я придумывать не стану /Себя особого, Рубцова, / За это верить перестану / В того же самого Рубцова / Но я у Тютчева и Фета / Проверю искреннее слово, / Чтоб книгу Тютчева и Фета / Продолжить книгою Рубцова»!..»

Вот так изложил кредо путём нарочитого нагнетания тавтологий Николай Рубцов. Он жил трудно. А писал легко. Да у него и было прозвище лёгкое – «Шарфик». Лёгкий, развевающийся, трепетный… Себя он высоко не ставил, но, тем не менее, свою силу чувствовал.

Мой стиль, увы, не совершенный…
Но я ж не Пушкин, я другой…

Лермонтовский перифраз: «Нет, я не Байрон, я другой…» Любил Рубцов Есенина и Тютчева. А мы любим Рубцова. Верно сказал о нём один из критиков: «Он далеко смотрел, высоко думал и глубоко чувствовал». Он был маленьким звенящим колечком в длинной цепи бытия, звеном, которое тянулось от Ивана Калиты и Дмитрия Донского. Он являлся эхом славных русских дружин, вступивших в смертельную битву с чужеземной ордой. Он как бы слышал сквозь толщу временных наслоений гиканье и свист богатырей и удальцов. Ему снились по ночам малиновые пожары и багровые зарева великих сражений. Он, маленький, тщедушный Рубцов, тоже хотел стать в ряд булатных ратников:

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племён!
Как прежде скакали на голос удачи капризной,
Я буду скакать по следам миновавших времён…

Николай Рубцов истинно любил Россию. Без крика. Без патриотического надрыва. Без нарочитого показа. А тихо. Сердечно. По-настоящему.

Тихая моя Родина!
Ива, реки, соловьи…

Как вспоминал земляк поэта, Виктор Коротаев, Рубцова томила «неистребимая, мучительная и всегда поглощающая нежность к зелёным лугам и золотистым осенним лесам, медленным водам и терпким ягодам, томливым полдням и прохладным вечерам – всему, без чего не мыслил он ни своей жизни, ни своего творчества».

Он не просто любил землю, на которой вырос, по которой ходил, запахи которой вдыхал. Землю, не придуманную чьей-то фантазией, обсаженную бутафорскими липами и присыпанную сверху сахарной пудрой, а реально существующую…

Случайный гость,
Я здесь ищу жилище
И вот пою
Про уголок Руси,
Где жёлтый куст
И лодки кверху днищем,
И колесо,
Забытое в грязи…

Никакой идеализации. Никакого захлёба от нахлынувшего счастья. Сурово и, тем не менее, нежно.

Теперь в полях везде машины.
И не видать плохих кобыл.
И только вечный дух крушины
Всё так же горек и уныл…

Рубцов никогда не чувствовал себя творцом на земле, он всего лишь «случайный гость» на ней. Это стержень всей поэзии Рубцова. «Деревья, избы, лошадь на мосту, / Цветущий луг – везде о нём тоскую. / И, разлюбив вот эту красоту, / Я не создам, наверное, другую…» Он пронзительно чувствовал, что всё вокруг преходяще. И весна пройдёт, и юность пролетит, и отчий дом разрушится, и человеку не миновать своей горькой судьбы.

Замерзают мои георгины,
И последние ночи близки.
И на комья желтеющей глины
За ограду летят лепестки…

Нет, меня не порадует – что ты! —

Одинокая странствий звезда.
Пролетели мои самолёты,
Просвистели мои поезда…

Не порвать мне житейские цепи,

Не умчаться, глазами горя,
В пугачёвские вольные степи,
Где гуляла душа бунтаря.