Соцветие поэтов

После этого они встречались всего лишь раз — в Крыму, за несколько месяцев до гибели Гумилёва. (Стоит отметить, что Волошин рассказывал Николаю Чуковскому о том, как летом 1916-го они с Гумилёвым ловили скорпионов и заставляли их пожирать друг друга…)

Любопытна и знаменитая «репинская история». Волошин как художественный критик вступился за Абрама Балашова, который исполосовал (в январе 1913 года) картину Репина «Иоанн Грозный и его сын». Он настаивал: «не Балашов виноват перед Репиным, а Репин перед Балашовым», потому что в самой картине таятся «саморазрушительные силы». Подобным «произведениям натуралистического искусства, изображающим ужасное, — место в Паноптикуме», говорил Волошин. Какая-то правда в его речах была.

Подчиняясь духу времени (тогда все шли в юристы: Леонид Андреев, Блок, Пастернак… и т. д.), Волошин выбрал себе правовую стезю. Но, окончив два курса юридического факультета Московского университета, без сожаления сошёл с неё. Он испытал едва ли не все возможные коллективистские соблазны, представавшие в той или иной форме — иногда экзотической, иногда эзотерической. Увлекался поочерёдно социализмом, буддизмом, католицизмом, масонством, оккультизмом… Вступил — вместе с Андреем Белым — в ряды истовых штайнерианцев. Летом 1914 года они строили по проекту Штайнера в Дорнахе (Швейцария) антропософский храм Гётеанум. Можно назвать это родом безумья, а можно — «блужданиями духа», которые на переломе века мучили многих.

Началась мировая война, Россия и Германия стали врагами. Волошин послал военному министру отказ от воинской службы: он был настроен пацифистски и — отчасти в результате общения со Штайнером — прогермански. «Он совсем разил меня тогда своим «германофильством», — вспоминал Сергей Маковский. — Дела наши на фронте в то время были из рук вон плохи. «Ну что же? — вкрадчиво улыбаясь, утешал Макс. — Всё к лучшему. Европе предстоит Pаx Germаnicа».

Потом он будет говорить с гордостью:
Я и германского дуба не предал,
Кельтской омеле не изменил.
Я прозревал не разрыв, а слиянье
В этой звериной грызне государств.

Умная Цветаева определяла своего любимого старшего друга так: «Француз культурой, русский душой и словом, германец духом и кровью». В его жилах действительно текла немецкая кровь по материнской линии; по отцу же, коллежскому советнику и судебному деятелю Кириенко-Волошину, происходил Максимилиан Александрович от казаков Запорожской Сечи…

Молясь за палачей

До 1917 года Волошин писал нормальные среднесимволистские стихи. «Не столько признания души, сколько создание искусства», — говорил Брюсов (ему-то проблемы с душой были хорошо известны). Стихи Волошина «декоративны и академичны, блестящи и холодны» (Дмитрий Святополк-Мирский). «Недоставало его стихам той силы внушения, которая не достигается никакими внешними приёмами. От их изысканной нарядности веяло холодом» (Сергей Маковский).

Если бы не революция 1917 года и не Гражданская война, оставаться бы Волошину в почётном ряду «малых поэтов» Серебряного века и в качестве колоритной литературной фигуры — источника анекдотов. Революция, которую он воспринимал (и не без оснований) как мировую мистерию, смела какие-то заслоны в его душе, психике, интеллекте. Его понёс поток связной, хотя порой и избыточной речи. От книжной — «головной» — поэзии остались, кажется, только могучие ассоциативные поля. И вот в этом потоке начали образовываться тверди великолепных стихов!

Кажется, все измерения мистического опыта, которым он тренировал душу, вдруг сразу — по-настоящему, до последнего предела — обострили его дар. Чутким стало его восприятие, горестно точным — его слово.

С Россией кончено…
На последях Её мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах…

Он забыл и о «германском дубе», и о «кельтской омеле», и о священных камнях Европы.

Всем нам стоять на последней черте,
Всем нам валяться на вшивой подстилке,
Всем быть распластанным — с пулей в затылке
И со штыком в животе.

Главное для него теперь — особая, мессианская роль христианской России. Её судьба, её страдания, её пример. Он вдруг — прояснённым зрением — видит сразу всю суть русской истории, которая вневременна и внеисторична, ибо стоит (топчется?) на месте: