Сотворение любви (ЛП)

сухощавой женщины руку мне на колено. Мы продолжаем смотреть на этих горячо и беззвучно спорящих о чем-то людей. Они широко открывают рот, чтобы сказать то, что должны сказать, напыщенно, с апломбом отрицательно покачивают головой, поднимают руку, словно управляют зрителями с трибуны. Мама продолжает все так же крайне внимательно смотреть на экран. Я не понимаю, интересно ли ей все это на самом деле, или это просто желание понять что-то, какую-то вещь, найти какую-то логику, мало-помалу утраченную в действительности. Выпив кофе, она протягивает мне пустую чашку, не отрывая взгляда от экрана.

- Мама, Клара мертва. Она была за рулем и погибла в аварии.

Это привлекает ее внимание. Она убирает руку с моего колена и сидит, сцепив руки. Ее всегда интересовали сообщения о смерти и болезнях, даже если они касались людей, о которых она знала понаслышке, или не знала вовсе.

- Ты меня слышишь? Клара погибла.

- Ты так ее любил, – говорит она.

- Очень, очень сильно, мама.

- Какая жалость, – мама ставит руку на мое колено, поднося ладонь к щеке. Она ласково гладит меня, словно понимая мои чувства и разделяя их. С тех пор, как мама заболела, она изменилась. Она перестала быть сухой и сдержанной женщиной, какой я ее помню. Мама стала более приветливой, почти нежной и ласковой. Теперь она сама ищет телесного контакта, человеческого тепла, уверенности в том, что другой, кто бы то ни был, приходит туда с добрыми намерениями, – ты ведь любил эту девушку.

- Ты помнишь ее?

- Конечно, помню. Как же мне не помнить?

- Она была очень ласкова с тобой.

- Да, была.

Мама закрывает на минутку глаза. Что бы я только не отдал за то, чтобы узнать, что она вспоминает, какие лица, и что творится в ее голове. Когда мама снова открывает глаза, ее остекленевший взгляд не выражает ничего. Кажется, будто глаза на мамином лице живут сами по себе.

- Уже нет. Клары уже нет, – говорю я ей.

- Не волнуйся. Она вернется, как ей не вернуться.

Она снова поворачивается к экрану, и больше не обращается ко мне. В конце концов, я снова надеваю на нее наушники, чего она, кажется, и не замечает. Я сижу рядом с ней до тех пор, пока не слышу, как сестра вставляет ключ в замок.

Глава 17

Я пошел поужинать с Хавьером. Его совсем недавно уволили с работы, и ему нужно было если не утешение, то хотя бы компания. Домой я пришел, когда на часах было почти десять. Я живу на улице призрачного города. Опустив металлические жалюзи и навесив на них замки, китайцы расходятся по своим домам. Где живут китайцы? Где-то далеко, не в этом квартале. Ты никогда не видишь, чтобы они входили в подъезд или что-то покупали. Ты видишь китайцев только перед их лавчонками или внутри них. Они курят, ожидая чего-то, или перетаскивают огромные тюки с одеждой, завернутые в бежевую бумагу. В сумерки по вечерам на улицах не встретишь ни китайцев, ни цыган, ни русских, ни поляков. Даже индейцы не слоняются из лавчонки в лавчонку с огромными сумищами, в которые они складывают свои покупки. Улица становится совершенно пустынной и тихой, все движение замирает. Выйдя в это время на улицу, ты словно погружаешься в другое измерение, внезапно обнаружив вход на черно-белую фотографию, и ты идешь по ней, зная, что нет никого, кроме тебя, и ты не услышишь ничьих других шагов, кроме своих.

И, тем не менее, открыв дверь подъезда, я замечаю, что уже не один. На мраморных ступеньках лестницы, придающих дому обманчиво-величественный вид вкупе с имеющимися на стенах и потолках лепниной, зеркалами и канделябрами, сидит, сжимая голову руками, Самуэль. Его волосы, собранные раньше в косичку, превратились теперь в нечесанную, спутанную гриву, закрывающую лицо. Он одет в ту же самую камуфляжную форменную рубашку ВВС, что и тем вечером и замызганные джинсы. Одежда и не слишком-то чистые патлы заставляют думать о нем, как о рокере в годах, как о человеке с мало подходящим для обычных людей прошлым, но слишком хорошо подходящим для разгульных буянов, тусовщиков и наркоманов.

- Привет.

Я останавливаюсь рядом с ним. Через несколько секунд он хватается за перила рукой, вроде бы собираясь подняться, но даже не пытается.

- Я не знаю, кто ты, – говорит он, – да это и неважно. Иди ты в задницу! Мне нравится сидеть на лестнице, ясно?

- Ну и сиди, – я открываю стеклянную дверь, отделяющую наши квартиры от лестницы, но, прежде чем она закрылась, я снова слышу за спиной его голос:

- Эй, ты, как там тебя зовут, ты не мог бы подать мне руку? Я здесь, как жирная куча, – откровенничает он. Нарисованный Самуэлем образ кажется абсурдным для этого измочаленного, скорее худощавого, нежели толстого, пьяницы, который сейчас безуспешно старается подняться. Его попытки тщетны до тех пор, пока я не хватаю его под мышки и не помогаю ему встать на ноги, присовокупив свои усилия к его. Он стоит, глядя в сторону улицы, напоминая марионетку, полностью зависящую от туго натянутых нитей в руках кукловода.

- Ты уходишь из дома или, наоборот, приходишь?

- Все меня бросают. Не знаю, какого хрена я делаю, но все меня бросают.