Сотворение мира

Чистый воздух июньского утра, наполненный запахами разогретого, влажного асфальта и зацветающей акации, первые солнечные блики на стеклах домов, дальнее шуршание метлы одинокого дворника, уходящая куда-то вдаль улица — все это вызвало у Максима головокружение. Он остановился, обнял Бармина, проговорил, заглядывая в глаза своего молодого друга:

— Ничего, Петро, не журись. Пойдем мы с тобой на вокзал, сядем в поезд и поедем в Огнищанку. Ты же знаешь, там у меня родные. Поживем немного у них, а дальше видно будет…

— Поедем, Максим Мартынович, — согласился Бармин, — у меня ведь в России никого не осталось, так что куда ты, туда и я. Все равно мне некуда деваться…

Нужный им поезд отходил в восемь часов с минутами. В вокзальном буфете они съели по две порции подсохшего за ночь винегрета с селедкой, выпили чаю, погуляли по перрону. Хотя на них никто не обращал никакого внимания, им все время казалось, что их изможденные лица, измятые костюмы, даже то, с каким любопытством они читают вокзальные вывески, должны обязательно вызвать подозрение. Оба они немного успокоились, когда закончилась посадка и поезд, погромыхивая вагонами, отошел от вокзала.

В вагоне было душно. Бармин с Максимом подолгу стояли в тамбуре, курили. За стеклами запертых дверей проносились тронутые ранней позолотой безмежные колхозные поля, пруды, коровы на лугах, отдаленные деревеньки и полустанки, сельские кладбища с земляными холмиками и деревянными крестами, овраги и перелески. Это была их родина, Россия, с ее неброской, волнующей душу красотой, милая земля предков, которую они не могли забыть на чужбине, к которой всем сердцем тянулись долгими годами.

Несколько раз Максим начинал рассказывать Бармину о своей дочери Тае.

— Понимаешь, Петя, — печально говорил он, — я даже не представляю, как мы встретимся с ней. Ведь я ни разу в жизни не видел дочери, она родилась без меня. Правда, однажды Тая прислала мне во Францию свою фотографию, но это было давно, она тогда была девочкой. А сейчас ей двадцать шесть лет…

Бармин знал о Тае, но не перебивал Максима.

— Ты все-таки в лучшем положении, — сказал он, — завтра дочь встретит тебя, а я своих мать и сестру могу больше никогда не увидеть. Франция оказалась под пятой Гитлера, и кто знает, живы ли мои родные…

Из Ржанска в Пустополье они приехали на попутном грузовике, а оттуда, узнав, что до Огнищанки совсем близко, пошли пешком. Они шли по тропам Казенного леса, подолгу отдыхали на полянах, и чем ближе, как им казалось, подходили к Огнищанке, тем больше волновались. Но вот и заветный дом на холме. К нему примыкает старый парк, а на вершине холма золотится край поля. Да, это тот самый дом, о котором когда-то очень давно писала Максиму Тая.

Случилось так, что в эти дни в доме Ставровых собрались чуть ли не все родичи. Приехали с женами Андрей и Роман, Тая и Каля с мужьями, проездом заскочил к старикам Федор. В двух тесных жилых комнатушках амбулаторного дома гости не поместились, там спали только дети и Еля. Все остальные на манер цыганского табора разместились в парке. Непоседливый Роман выпросил у председателя колхоза Демида Плахотина огромный брезент, которым в пору жатвы накрывали от дождей зерно на току, и с помощью братьев соорудил из него просторную палатку.

Когда Максим с Барминым рано утром вошли в деревню, постояли у колодца и стали медленно подниматься на холм, первым их увидел Федор. Он откинул полу палатки и сказал:

— Какие-то два типа с торбами шествуют прямехонько к нам.

Из палатки, потягиваясь, вышли Андрей и Роман. Следом за ними потянулись Леся, Тая и Каля.

Трудно сказать, какие чувства руководили Максимом. Увидев людей у палатки, он побледнел, быстро пошел к ним и бросился к Тае, безошибочно узнав среди других родную дочь.

— Деточка моя… какая же ты большая, какая взрослая! — хрипло говорил он, улыбаясь и глотая слезы. — Я нашел тебя, Таенька, и теперь уже нас никто не разлучит…

Широко раскрытыми глазами смотрела Тая на незнакомого человека, такого изможденного, с такой густой сединой в темных волосах, что, дрогнув от жалости, она охватила его худую шею немеющими руками и замерла, вся содрогаясь от рыданий.

Из дома, опираясь на палку, вышел Дмитрий Данилович, с криком выбежала Настасья Мартыновна. Все столпились вокруг Максима, заговорили разом, перебивая друг друга. Только один Бармин стоял в стороне, все еще держа в руках дорожный мешок.

После того как женщины оторвали от Максима плачущую Настасью Мартыновну, он опомнился и сказал:

— Простите меня, я не познакомил вас с моим другом Петром Григорьевичем Барминым. Он воевал со мной в Испании, так же, как я, прошел строгую проверку. Нас освободили вместе, в одну ночь.

Бармин учтиво поклонился и только тогда счел возможным поставить мешок на землю.