Сотворение мира за счет ограничения пространства, занимаемого Богом

ВАРШВИАК (гордо). Я слышал, что этот… ну, как его… скоро должен прыгнуть с крыши. Я хочу, чтобы все здесь знали. Я тоже однажды его унизил. Я перепрыгнул ему через голову.

ФОГРА. Для чего ты это говоришь?

ВАРШВИАК. Я хотел, чтобы все знали, что и я тоже.

ФОГРА. Что «ты тоже»? «Он тоже»! Вечно: «Я тоже, я тоже»… Вертится тут возле меня все время и поет: «Я тоже, я тоже»… Мне это осточертело! Реши наконец, чего ты хочешь — меня любить или через головы прыгать? Я желаю знать, что для тебя важнее.

ВАРШВИАК. Конечно, любить тебя. Но могу же я иногда и перепрыгнуть через кого-нибудь? Разве нет?

ФОГРА. Ах так? И любить, и прыгать? Ну что ж, к любви я готова всегда. (Быстро расстегивает ремень на брюках Варшвиака. Брюки падают на пол.) А теперь прыгай! (Указывает на Адаша.) Вот тебе человек. Он ростом с цветочный горшок. Прыгай. (Варшвиак какое-то время колеблется, потом, со спущенными штанами, начинает прыжками передвигаться в сторону Адаша. Допрыгав до Адаша, останавливается. Адаш в ужасе закрывает голову руками.) Прыгай! (Варшвиак подпрыгивает сантиметров на пять, делает еще две попытки и останавливается. Пауза.)

ВАРШВИАК (пристыженно). Можно я штаны надену?

ФОГРА. Нет. Оставайся так. Ты должен быть готов к любви. Но если хочешь, можешь присоединиться к этим людям. Они примут тебя с радостью и будут считать своим. Но тогда не вздумай проситься обратно. (Тэгалаху.) Не хочешь ли ты, папа, перед тем, как мы поднимемся на крышу, сыграть с Хефецем в последний раз?

ТЭГАЛАХ. Спасибо, с удовольствием. Очень мило с твоей стороны. Для меня это настоящий сюрприз.

ФОГРА. Ты начинаешь мне нравиться. Можете приступать.

ТЭГАЛАХ. Когда мы с Кламансэа валяемся в постели…

ФОГРА. Валялись.

ТЭГАЛАХ. Когда мы с твоей мамой валялись в постели, самой любимой нашей игрой была игра под названием «Как мы все будем жить, когда Хефец умрет». (Начинает игру.) Хефец лежит в темной могиле, а я тем временем бегаю по кафешкам и очень весело провожу время. Из кафе в кафе! Из кафе в кафе! Я наслаждаюсь каждым мгновением жизни. А Хефец — нет. Он — в земле. А я сижу в кафе и в ночных клубах. И наслаждаюсь, наслаждаюсь…

КЛАМАНСЭА. Хефец неподвижно лежит на спине, а я тем временем иду гулять со своими внуками. Сумерки. Я держу их за руки. Да, мне есть с кем и куда идти. И вот я иду, иду, прохожу над Хефецем, а он даже не в силах пошевелиться. Я иду, иду и на каждой моей ноге — туфелька. На одной туфелька, и на другой туфелька. А Хефец лежит под землей. Босой. И я прохожу прямо над ним. Вокруг меня — внуки, а на ногах моих — туфельки.

ХАНА. Хефец лежит в земле. Его руки вытянуты вдоль тела, а я здесь, на земле, протягиваю свои руки для объятий. Да, у меня будет еще такая возможность — кого-нибудь обнять. А у Хефеца — уже никогда. Навстречу мне идет человек, я протягиваю к нему свои руки. И они у меня легкие-прелегкие. А у Хефеца — тяжелые-претяжелые. Как булыжники. И я обнимаю, обнимаю, обнимаю…

АДАШ. Хефец лежит в земле, его сердце остановилось. А мое продолжает стучать. Я беру себя за руку и чувствую пульс. Как это прекрасно, когда сердце стучит! Семьдесят раз в минуту. Тук-тук, тук-тук, тук-тук… Какой удивительный и сложный механизм. Я кладу себе руку на лоб, чтобы проверить, есть ли у меня температура, и чувствую, что да, есть. А потом я выздоравливаю, потому что мне есть от чего выздоравливать. Я продолжаю жить полной жизнью, в которой есть болезни и выздоровления, и сердце мое продолжает стучать. Оно стучит все время: тук-тук, тук-тук… Все время. Тук-тук, тук-тук…

ВАРШВИАК. Хефец лежит себе в земле, и рот у него набит песком. А я, нахожусь здесь, на земле. На кухне. Мой рот набит едой. Я что-то пробую, жую… Прекрасно! В животе у меня тепло, хорошо. На столе передо мной лежат фрукты и шоколад. Челюсти у Хефеца не двигаются, а у меня работают непрерывно. Откусывают и перемалывают. Перемалывают и снова откусывают… Сколько бы я ни ел, я знаю: в холодильнике меня ждет новая еда. И я ем, ем, ем…

ШУКРА. Несчастный Хефец лежит внизу, под землей, окруженный многочисленными рядами разлагающихся трупов. А над ним, на фоне этого прекрасного лирического пейзажа, среди щебечущих птиц стою я и кричу: «Несчастный!» Он не возражает. Только птицы чирикают на деревьях. И тогда я взываю снова: «О, несчастный!» И он не спорит со мной, не опровергает. Он уже ничего не может. И в третий раз я взываю к нему и ко всем прочим тварям, коими, как редисками, усеяна кладбищенская земля: «Эй вы, несчастные!» Не отвечают. «Суки!» — кричу я. Ни звука. «Суки несчастные!!!» Молчат.