Соучастники

И я отозвалась в том же духе. Вряд ли это ему легко дается – выслушивать по работе такое количество пострадавших женщин, обнажающих свои душевные раны, ударяющихся в слезы. Но он не отступается.

Мы расстались, и тело мое стало поразительно легким, лицо раскраснелось от пива и, возможно, не только от него. Хоть я и подозревала, что это могла быть наша последняя встреча.

Я все еще думаю об этой редкой бодрости, сидя на той же неделе, попозже, у себя на работе. В дверь ко мне робко стучат. Подняв глаза, я вижу Клавдию.

По новым правилам преподаватели теперь должны оставлять дверь кабинета открытой, консультируя студентов наедине. Я прошу прощения и объясняю это Клавдии, но ее это не смущает.

Она отредактировала свой сценарий в соответствии с моими предложениями и написала еще несколько сцен, собственно говоря, закончила его. Не смогу ли я как-нибудь на него взглянуть?

– Конечно, – говорю я, удивленная ее энтузиазмом. – Присылайте, к концу месяца прочту.

– Еще я посмотрела все фильмы, о которых вы говорили, – добавляет она. – Они мне очень понравились. Можете еще что-нибудь посоветовать?

Я впечатлена – это медленные фильмы с субтитрами, совсем не похожие на кино, которое обожает большинство моих студентов. Мы говорим о том, что ей показалось особенным: о темпе, о тоне, об интроспекции. Я снова вспоминаю радость, которая возникает, когда один синефил встречает другого. Говорю себе, что, когда я начинала, все было по-другому. Сейчас есть летние университеты, лаборатории, программы, призванные помогать молодым людям все равно из какой среды становиться кинематографистами. “Различные голоса” теперь нужно пестовать – уж наверное, немного ободрения не повредит?

– Сара, – говорит Клавдия, выводя меня из задумчивости. – А вы писали сценарии?

Я качаю головой. Ее слова напоминают мне о другом человеке, которого я недавно слушала.

– Я никогда не пробовала. Я вместе с режиссерами и сценаристами их сценарии улучшала.

– Ого, круто, – говорит она, широко раскрыв глаза. – Вам нужно самой попробовать. Я уверена, что получится хорошо.

– Ну, наверное, получится неплохо, – признаю я. – Мне для начала история нужна.

Где-то в голове у меня загорается огонек, и я напоминаю себе дать ему подышать, следить за ним, давать ему топливо, пока он не будет готов заполыхать.

Клавдия встала, чтобы уйти, но по тому, как она медлит, я вижу, что ей нужно сказать кое-что еще.

– Знаете, мы вот хотели спросить… в следующий четверг студенческое кинематографическое общество устраивает показ наших короткометражек. Хотите прийти? Это просто маленькие короткометражки, их, наверное, и смотреть-то неловко. И я уверена, что вы все равно заняты…

Знала бы она. Мое светское расписание, прямо скажем, не забито, а жизнь, состоявшая из честолюбивых двенадцатичасовых рабочих дней, давно прошла. Да и короткометражек я давно не смотрела.

– Ну, вообще-то я вполне могу освободиться, – говорю я.

Вид у Клавдии одновременно удивленный и довольный.

– Правда?

– Во сколько показ?

– В шесть часов в корпусе Б, в следующий четверг, – широко улыбается она. – Ух ты, все будут так рады, если вы сможете прийти.

– А у тебя на показе фильм будет? – спрашиваю я.

Она качает головой.

– Нет. Нет еще… я над своим пока работаю.

– Что же, надеюсь однажды его увидеть.

Клавдия улыбается и уходит по коридору. Ее темные волосы колышутся над рюкзаком, и я смотрю, как ее тонкая фигурка проходит по полосе света под рядом окон, заходит в тень, снова выходит на свет.

Я на миг задумываюсь, поворачиваюсь к компьютеру. Прокручиваю почту, ищу одно имя, одно письмо, на которое хотела ответить.

Немногим позже наступает День благодарения, и моя сестра со своей семьей возвращается в город. Родители впервые решили не работать в День благодарения в ресторане, и мы всем скопом нагрянули к ним в квартиру: мои братья и сестры со своими спутниками жизни, мои племянница с племянником и, разумеется, я сама. Всяческие двоюродные братья-сестры, дяди и тети тоже здесь, и мы то глазеем на стылые улицы Флашинга под нами, то говорим друг с другом, наверстывая упущенное.

В День благодарения поменьше лоточников, пытающихся распродать свои бок-чой и горькую тыкву. Улицы тише, серые, городские толпы удалились в свои светлые, теплые помещения.

Родители уже много лет не принимали такого количества родных, и я вижу, что они явно рады: мама носится туда-сюда, предлагая гостям плошки с тыквенными семечками и арахисовыми конфетками, папа торжественно наливает понемногу “Курвуазье” тем, кому больше двадцати одного. Его особенно впечатлила бутылка “Моэта”, которую я принесла к столу.

– Кто не рискует, тот не пьет шампанского? – посмеивается папа.

– О-о, – изумляется мама, протягивая руку к бутылке. – Сбереги на потом, на самый-самый особый случай.

– Нет, мама. – Я забираю у нее бутылку и откупориваю ее. – Зачем ждать? Сейчас и разопьем.