Сова и хлеб

Конечно, здравый смысл, а также опыт жизни на востоке давно научили меня, что присваивать какой-нибудь рубин Ситторака – очень, очень дурная затея. Что жрецы древних божеств, которых абсолютно не волнует, что на земле давно царит просвещенный девятнадцатый век, готовы защищать свои сокровища до последней капли чужой крови, а главное – вполне способны это сделать. И уж конечно, им невдомек, что использовать неведомые восточные яды, от которых несчастный чернеет и корчится в судорогах несколько суток, моля о смерти, или подсылать туземных убийц, умеющих плеваться отравленными стрелками в спину или быстро и бесшумно резать горло спящим – это не по-христиански и уж конечно не по-джентльменски. Видывал я несчастных, которые польстились на симпатичный камешек в каком-нибудь заброшенном храме в джунглях… или на туземную девушку, почему-то тоже оказавшуюся в этом богом забытом месте. Обычно потом им приходилось либо выблевывать собственные кишки, либо собирать их, вывалившиеся из рассеченного живота, с земли. Да думаю, вам и самим доводилось слыхать, например, о знаменитом Лунном камне.

Но одно дело храмовые сокровища или хотя бы фигурки уродливых африканских божков, из-за которых тоже рискуешь встречей со слишком фанатично настроенным пигмеем, и совсем другое – египетская статуэтка. Во-первых, египетская цивилизация давно и окончательно мертва, и о живых последователях звероголовых богов я никогда не слышал. Во-вторых, я ее не украл, не вынес из гробницы фараона, а честно приобрел на рынке, причем, судя по всему, до этого момента она пылилась в лавке пару десятилетий. В-третьих, таинственный и древний Египет всегда представлялся мне страной весьма разумной, и в ассасинов, пронесших знание сквозь века, не верилось. Правда, я – как и все цивилизованные люди – слышал про страшные проклятия, которыми защищали свои могилы египетские фараоны, и даже готов был допустить их истинность, но я, повторяю, не осквернял ничьих могил.

Так что в целом версия Рамзи казалась мне неубедительной. Правда, один погибший насильственной смертью в этом деле уже имелся, но разве обычные лондонские грабители никогда не убивают хозяев, внезапно оказавшихся дома в неудачный момент?

– Хорошо, попробую. Эта вещь имела величайшее значение тысячи лет назад, но некоторые люди об этом знают. И историки, и кое-какие радикально настроенные мистики и, пожалуй, даже церковные деятели. И, зная о том, как важна она была в прошлом, они вполне могут захотеть заполучить ее себе, раз уж она всплыла после стольких лет забвения. Не знаком ли ты, например, с трудами мадам Блаватской?

– К счастью, нет.

– Да, пожалуй, к счастью, – согласился Рамзи. – Но последователи – ее, и прочих сомнительных мудрецов, могут излишне серьезно отнестись к этому египетскому амулету. Ожидать же от фанатиков можно чего угодно. Такое материалистическое объяснение тебя больше устраивает, о сын рационального века?

– Устраивает. Но теперь я не понимаю, зачем в это дело ввязался ты? Не проще ли предоставить тайным обществам и суеверным историкам самим играть в свои игры? Тем более, в этих играх, как оказалось, убивают по-настоящему?

– А тебе самому разве не хочется вмешаться? – поразился Рамзи. – Вернуть своего ибиса, в конце концов?

Мне хотелось.

Рамзи слишком хорошо знал меня в юности, когда – ну, в хорошие периоды – я был готов бросить университет и все остальные дела и поехать куда угодно и зачем угодно. Когда я мог в пятницу выйти из дома поужинать и вернуться вечером вторника через две недели, когда мы с гребной сборной пили всю ночь, а наутро выигрывали соревнования (правда, не поручусь, что наши соперники не пили наравне с нами), когда я умел и работать сутками и легко откладывать все эти книги, семинары, лекции и прочие одобряемые обществом вещи, когда одна девичья улыбка могла воодушевить меня на неделю, а надутые губки – ввергнуть в пучину печали на ту же неделю. С тех пор я стал значительно рассудительнее, приучился думать о жизни в категориях денег, удачного брака и достойных занятий, а не любви, истины и прочих громких слов, стал значительно хуже переносить выпивку и даже начал бояться смерти.

Мне очень хотелось обратно, в годы, когда горе и счастье были горем и счастьем, а не мимолетными переживаниями, когда времени было очень много и одновременно не хватало ни на что. Когда мелочи были важны, а энтузиазм вызывала любая ерунда, если был в ней хоть какой-нибудь след красоты или она хотя бы казалась смешной.

Эта таинственная история с древними культами, магическими амулетами, проклятьями фараонов и страшными убийствами мне вполне подходила. Хотя бы потому, что отдавала водевилем настолько, что вызвать настоящий страх не могла. Да и к статуэтке ибиса я успел привязаться, и с удовольствием водрузил бы ее на каминную полку, когда все закончится, и рассказывал бы о ней иногда за бокалом бренди.

– Хочется.

– Вот то-то и оно, – удовлетворенно кивнул Рамзи.

– Итак, каков же наш план?