Совдетство 2. Пионерская ночь

– Владимир, где твоя сила воли?

– В Караганде.

– Ах, так! Ладно, мне не хочешь говорить, матери скажешь, – произнес отец с такой уверенностью, что нам стало искренне жаль друга.

Похоже, дома его ждала расправа пострашней темной. Мы обнялись на прощанье. Что бы хоть как-то утешить страдальца, я дал ему с собой нитку сушеных подберезовиков, а Лемешев – перочинный ножик, найденный на Большой поляне после воскресного пикника.

– Спасибо… Спасибо… Я же не хотел, не хотел… – шептал Козловский сквозь слезы. – Простите, ребята…

Семафорыч, отпирая ворота, вздохнул и покачал головой:

– Из-за сучки, что ли? Вот уж зря… Ну совсем зря…

Мы долго смотрели, как Лещинские шли через поле, уже налившееся спелой желтизной. Отец несколько раз пытался положить руку на плечо сыну, но тот уворачивался, убегая вперед. А я вдруг подумал, что в шестой раз приезжаю в «Дружбу», но никогда еще не видел, как эту рожь убирают, потому что не оставался на третью смену. Может, в этом году… Лида сообщила, что тете Вале не дают отпуск в августе, как обещали, а если Батурины не поедут в Новый Афон, я, скорее всего, останусь в «Дружбе». Ну и ладно! Я знаю за просеками одно место, где растут белые, а в августе их там, наверное, будет видимо-невидимо. Грибы надо порезать на мелкие кусочки, нанизать на нитки или длинные травяные стебли и повесить под козырьком крыльца. Они быстро вялятся на солнечном ветру, испуская дивный аромат, а зимой из сушеных белых можно сварить восхитительный суп.

…Козловский в последний раз оглянулся, махнул нам рукой и навсегда исчез за лесополосой.

19. Третий корпус

От «белого домика» по серой асфальтовой дорожке мы двинулись к нашему корпусу. Ярко-оранжевые окна светились между матовыми стволами берез. Ненадежная лунная темнота дразнила своими ночными секретами, шуршала черной травой, качала странными ветками, стучала дальней электричкой, пугала мечущейся ночной бабочкой размером с воробья. По небу, среди звездного мерцания, плыли мигающие огоньки самолетов, из-за леса доносился скребущий гул – в Домодедовском аэропорту заходил на посадку пассажирский ТУ-104. Раньше ревущие громадины снижались прямо над лагерем, и можно было даже прочитать буквы на скошенных алюминиевых крыльях. Наверное, если в этот момент пассажир глядел в иллюминатор, он видел весь наш лагерь, как на ладони, возможно, различал даже пионеров, задравших головы. Если шла линейка, то Анаконда замолкала, так как все равно ничего не слышно, и с досадой дожидалась, когда стальная птица Рух скроется за лесом. Но потом пришли к выводу, что рев и дребезжание стекол отрицательно сказываются на здоровье детей, и, как сказал Юра-артист, «глиссаду сместили».

– Вот видишь, как у нас заботятся о детях! – заметила по этому поводу Лида.

Слева, за деревьями, остался первый корпус. Из открытых освещенных окон доносилось:

Есть паста в кармане
И надо успеть
Мальчишек измазать
И шваброй огреть…

– В отрыв пошли! – усмехнулся Лемешев.

– В последнюю ночь все можно, – кивнул я.

А пение продолжалось:

Вожатый заходит,
Как будто все спят.
Вожатый выходит —
Подушки летят.
И нет нам покоя
Ни ночью, ни днем.
Погоня, погоня, погоня…
Вожатый с ремнем!

Спать никто не собирался, все ждали, когда старшие уйдут на свой сабантуй, и тогда начнется катавасия последней лагерной ночи! Справа во втором корпусе девчонки тоже пели.

Звени, бубенчик мой, звени!
Гитара, пой шута напевы!
Я расскажу вам о любви
Шута и гордой королевы…

– Тебе не жалко уезжать? – спросил Лемешев.

– И да, и нет…

– А если бы Ирма осталась? – Он искоса глянул на меня.

– При чем тут Комолова? Я на море хочу… Но если сорвется, тогда приеду на третью. А ты?

– Я в Крым! Любишь море?

Я не ответил, потому что в этот момент вообразил, как мы с Ирмой ныряем в прозрачной соленой воде, будто Ихтиандр с Гутттиэре, и я достаю ей со дна самые большие рапаны. Жаль, в Черном море нет жемчужных раковин…

Зашипел висящий на столбе алюминиевый громкоговоритель, и следом послышался хриплый звук горна. Мы с Пашкой по привычке подпели:

Спать, спать по палатам
Пионерам и вожатым…

– Ага, особенно – вожатым, – проворчал Лемешев.

– Главное, чтобы снова не подрались, – ответил я, вспомнив конец прошлой смены.

– Бежим! – крикнул Пашка.

И мы пустились во весь дух, чтобы не попасться на глаза Голубу.

…После прошлого сабантуя Юра-артист появился с запудренным синяком и рукой на перевязи, он ходил прихрамывая, всем объясняя: хорошо, что получил увечья летом, когда сезон закрыт, иначе Театру оперетты пришлось бы отменять спектакли, где он исполняет главные роли, а это почти весь репертуар, вместо него на сцену выпустить некого. Талант – явление штучное! Все кивали, воображая картину: на двери висит большое объявление: