Совдетство 2. Пионерская ночь

Сначала над нами рявкнуло несколько отрывистых гудков, настолько громких, что, казалось, лодку звуком вдавило в воду. Затем на нас навалилось еще три рева – два длинных и один короткий.

– Проскочим! – крикнул отец жутким голосом.

– Стоп! Они нас справа обходят. – Жоржик повис на весле, тормозя, но Тимофеич продолжал грести, и лодка развернулась носом к теплоходу. Я уже видел ржавые потеки под якорями и слышал испуганную ругань матросов на нижней палубе. Они снимали с бортов спасательные круги. Вверху толпились испуганные пассажиры, разбуженные, очевидно, гудками. Какая-то женщина завизжала от ужаса.

– Эй, на лодке! – прямо с неба обрушился на нас хриплый от ярости бас. – Немедленно прекратить движения! Жить надоело, вашу… – и гневный голос оглушительно повторил то же самое, что кричали на палубе злые матросы.

Неприличные слова громом прокатились по-над всей Волгой-матушкой… Тут, сообразив, отец тоже стал тормозить веслом, и лодка почти остановилась, а буквально через мгновенье мимо нас пронеслась, обдав водяной пылью, высоченная белая стена, испещренная круглыми иллюминаторами. Она закрыла солнце – сразу стало жутко, мрачно и холодно. На меня пахнуло подгоревшей пшенкой, а лицо забрызгало водой, выливавшейся из отверстий в борту. Потом нас так мотнуло на волнах, что лодка едва не перевернулось. Но уже через миг стена, промчавшись, исчезла. С полукруглой, стремительно удалявшейся кормы здоровяк в тельняшке погрозил нам кулаком, а потом еще покрутил пальцем у виска.

– Да пошел ты… – виновато огрызнулся Тимофеич.

«Андрей Жданов» исчез так же быстро, как и налетел, пока мы приходили в себя от пережитого, он уже стал размером с белый бакен.

– Слава тебе, Господи!

Дед и отец, бросив весла, закурили дрожащими руками. А вдали тарахтел, причаливая к понтону, утренний кашинский катер. Кое-как мы догребли до берега, наполовину вытащили лодку из воды, чтобы не унесло волнами, даже на всякий случай обмотали цепь вокруг прибрежного куста: все-таки чужое имущество. Оба гребца сердито молчали, и только один раз дед Жоржик бросил:

– Проскочим… Эх, ты… Не понимаешь гудков – не командуй под руку!

Самолюбивый Тимофеич, который терпеть не может никакой критики, на этот раз промолчал, придирчиво осматривая донку, словно за время плаванья могли разогнуться крючки или сорваться грузило.

К моему удивлению, «тот берег» ничем не отличался от нашего, разве что перламутровых осколков в песке побольше, да мусора поменьше. До озера, о котором грезили взрослые, надо было пройти метров триста через молодой лесок. Под сосенками росли маслята, но я, предвкушая небывалую рыбалку, даже не стал нагибаться.

– Эвона – гадючка! – Дед показал на мелькнувшую и пропавшую в траве черную извилину, сужающуюся к концу.

После этого предупреждения я стал с опаской смотреть под ноги.

Однако с тех пор, как Жоржик был здесь в последний раз, озеро высохло, уменьшившись втрое. Чтобы достичь воды, пришлось пробирался сквозь полусухой камыш и осоку. Выбирая место, откуда можно порыбачить, дед в сердцах бранил какой-то гидроузел, мол, воды, гады, людям пожалели. Я представил себе огромный красный вентиль, с помощью которого неведомые жмоты перекрывают целую Волгу, как у нас в общежитии водопроводчик Лебедев, если где-то прорвет трубу, прибежав по вызову, «вырубает систему». Вот дела! Целую Волгу можно перекрыть! Расскажу в школе географичке – не поверит!

Наконец нашли место, утоптанное другими рыбаками. От них остались поржавевшие консервные банки из-под наживки, несколько пустых водочных бутылок и обрывки фольги от плавленых сырков «Дружба».

Старшие забросили донки, а я – удочку. Полчаса смотрел на поплавок, неподвижный, как ртуть в градуснике, когда температуры нет, а в школу идти совсем не хочется. Дед и Тимофеич тоже с тоской глядели на беззвучные колокольчики. Отец даже проверил, не отвалился ли внутри язычок.

Я воткнул лещину в мягкий ил и побежал на холм.

– Куда? – вдогонку спросил Жоржик.

– По-большому…

– Смотри, чтобы змея в попу не клюнула!

Пригорок оказался грудой битого кирпича и щебня, поросшей молодыми березками, лиловым иван-чаем и желтой пижмой. Заметив шевеление в траве, я похолодел от ужаса, но это оказалась всего-то ящерка, шмыгнувшая между стеблями. Над холмом в солнечном мареве кружили большие стрекозы, бабочки-лимонницы и капустницы. Иногда, сверкая, как изумруд, в воздухе тяжко жужжал, бороздя воздух, бронзовик. В другое время я бы погнался за ним и сбил на лету картузом, но у меня сегодня были дела поважнее!

На берегу я подобрал коряжину, до белесой глади обкатанную водой, и долго ковырялся в щебенке, меняя место, но никаких монет не нашел, а только большой ржавый гвоздь с квадратной шляпкой. Я бросил его в воду, как чертов палец, но он упал плашмя. Невезучий день! Я вернулся к озерцу.

– Запор, что ли? – раздраженно спросил Тимофеич.

– Угу.